Под ногами у них плескалась чистая, голубовато-зеленая вода. Она мчалась вперед, но у самого берега замедляла бег настолько, что, казалось, течет обратно.
Хайям поднял с земли кривую хворостинку длиною в три или четыре локтя и опустил ее одним концом в воду.
– Признаюсь тебе, – сказал Хайям, – я много думаю об Адаме и о тех, кто за семь тысячелетий со дня сотворения человека прошел через этот караван-сарай, именуемый миром. Зачем все это и во имя чего? Я этого не знаю.
– А что сказано по этому поводу у Аристотеля? – спросил Васети.
– Кажется, ничего.
– Разве вся его философия о движении не есть подтверждение необходимости смены поколений! В конечном счете не в этом ли смысл жизни?
– Меймуни, возразить мне нечего… – Омар Хайям хлестнул воду хворостинкой, а потом попытался прочертить прямую против течения. – Видишь? Вода сопротивляется. Жизнь точно вода: она сопротивляется тем, кто идет против течения.
Васети ухмыльнулся.
– И плыть всегда по течению тоже довольно противно.
Хайям сказал:
– Аристотель, несомненно, прав, когда говорит о движении. Это мы наблюдаем каждое мгновение. Я люблю эту реку за ее стремительное движение. Я часто прихожу сюда, чтобы отдохнуть. И мне кажется, что в эти минуты я обновляюсь. Мы с тобою, Меймуни, хотим этого или не хотим, тоже участвуем в движении.
Омар Хайям обратился к прошлому. Взять, например, поэзию. Кто велик в этой области? Несомненно, Фирдоуси. Его «Шах-намэ» будет жить, пока цел этот странный караван-сарай, то есть мир. Фирдоуси – солнце. Но есть и другие светила на персидском поэтическом небосклоне. Например: Рудаки, Шахид Балхи, Абу-Шукур Балхи, Абу Салик Гургани, Абу-Саид, Кисаи. Что собою являла бы жизнь без них? Конечно, масло из сезама и ячменные лепешки существовали бы, но жизни подлинной не существовало бы… Вот эти рыбаки. Они не мыслят жизни без рыбы и без единого дирхема в кармане. А на досуге они сошли бы с ума без Фирдоуси. Значит, поэзия тоже сама жизнь. Или это не так?
– Ну почему же, – согласился Васети, – здесь у нас с тобою не будет спора. Со стародавних времен поэзия в нашем народе соседствует с ячменной лепешкой.
Хайям обратился к науке. То ли ему хотелось в чем-то убедить своего друга, то ли сам желал еще раз убедиться в некоторых, по его мнению, непреложных истинах.
Кто солнце науки? Несравненный Ибн Сина. Есть светила и рядом с ним. Пусть они светят не столь уж ярко, но это светила! Настоящие! Неподдельные! Ал-Кинди, например, многое перенявший у Аристотеля и много сделавший сам в медицине, геометрии, астрономии, музыке. Разве не велик и Фараби, тоже следовавший за Аристотелем? А Мухаммад ибн-Муса ал-Хорезми? Он прославил Багдад своей астрологией и математикой. А что сказать об Ал-Баттани? Он сделал то, что никому не удавалось до него: точно определил продолжительность года. Баттани объявил: триста шестьдесят пять дней, пять часов и двадцать четыре секунды. Если он и ошибся, то на ничтожно малое количество минут и секунд. Разве это не изумительно само по себе?
Однако самое удивительное будет впереди, а именно: Бируни определит вращение Земли вокруг воображаемой оси. Но и это не все. Бируни выскажет почти сказочную догадку, которая опрокинет учение Птоломея начисто. С его неподвижной Землей и вращающимся вокруг нее Солнцем и светилами. Бируни скажет: нет, все наоборот!
О чем все это говорит? О движении? Это так. Но есть кое-что поважнее самого движения как такового. Жизнь в ее проявлениях – бесчисленных, разнообразных. Это утро, эта река, эти рыбаки, это небо, эта земля… Цель жизни едина и велика: поддерживать жизнь! Разве это не удивительно?! Разве не прекрасно?
Васети полагает, что если ставить вопрос так, и только так, то это скорее приведет к грубым заключениям и даже чревоугодию. А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто животному интересу в жизни, к ее обыденным и недальновидным желаниям? Скажем, эти рыбаки…
– Эй, уважаемый! – крикнул Васети рыбаку, который сидел ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности воды.
Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал:
– Шлушаю тебя, гошподин.
– Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?
– Шамое, шамое? – спросил рыбак.
– Да. Именно.
– Поймать хотя бы пяток рыбок.
– А еще?
– Еще штолько же жавтра.
Рыбак снова уставился на воду.
– Слышал? – обратился Васети к Хайяму. – Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?
Хайям возразил:
– Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.
– Сделай поправку, Омар: большинства людей.
Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и очень туманном будущем.
Васети рассмеялся.
– Это хорошо известно, Омар: ты в кредит не веришь.
– Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.
– Это знаем по твоим стихам.
– И ничего вы не знаете! – проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил: – Не знаете!
– Согласен! – И, смеясь, Васети продолжил: – Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.
Хайям казался рассерженным.
– И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.
Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:
– Мы друзья, Омар?
Тот кивнул.
– Мы давно работаем рядом?
– Скоро двадцать лет.
– Я до сих пор не уразумел одного…
– Только одного? – улыбнулся Хайям.
– Ты не смейся. Только одного…
– Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65