И надоумил бы человека жить тем, что было бы равносильно поэзии?
Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как будто бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна оценить сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас намекающих, на что-то незаметно указующих.
Этот во многом скрытный господин как бы преображается, читая стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи… И когда Омар Хайям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Элъпи осторожно задает вопрос:
– Это не твои стихи?
Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать стихи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с чужими. И тихо смеется…
– Но ты любишь стихи. Признайся.
– Люблю.
– Больше своих звезд?
Он в затруднении. Как всегда, он желает быть предельно откровенным, если это возможно. Здесь не дворец и не базар, где тебя могут подслушать чужие, недоброжелательные уши… Поэтому возможно. И он говорит:
– Как тебе сказать, Эльпи? Звезды – это моя работа, моя жизнь. Я бы умер без них. Но умер бы еще раньше без стихов. Они тоже жизнь. Ты меня понимаешь? Вот мы едим хлеб. Мы пьем воду или вино, иногда шербет. Это тоже – но правда ли? – жизнь. Так и стихи. Человек не может без них. Можно представить себе жизнь без Фирдоуси? Думаю, что нет, нельзя! Вместе с воздухом, которым дышит человек, он впитывает в себя и поэзию. Вот ты могла бы прожить без поэтов?
– Могла бы! – задорно отвечает Эльпи.
Он мягко зажимает ей рот. И говорит:
– Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не подумала. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь – это одно целое.
– Возможно, – соглашается Эльпи, поднимая ногу и направляя ее к небу. – Так же, как эти звезды?
– Прекрасная указка, – восхищается Омар Хайям. И покрывает неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу…
– Можно ли жить без женщин? – спрашивает он и отвечает: – Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о человеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не умертвить его. То есть нельзя у человека оторвать голову или вынуть сердце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии – значит лишить его души.
– Наверное, это так, – говорит Эльпи. – Тебе это лучше знать.
– Я ставлю знак равенства, – продолжает хаким, – между любовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом. Правда, зверь живет и без поэзии… Ему достаточно куска мяса и глотка воды. А человеку?
– Это для меня сложно, – лениво произносит Эльпи. – Но я привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь меня кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на тебя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен моей любовью. Любовь всегда приятна, если она легка, однако тяжесть ее невыносима.
– Ты так думаешь?
– А ты?
– Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка. Она живет вместо с тобою, она рядом, она в тебе, во всем твоем существе. Подобно поэзии.
Она нежно гладит его бороду. Потом проводит ладонью по его лбу, который горяч, как камень на солнце.
За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску. Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же загораются другие звезды: ее глаза. И выбор приходит сам собою: свет двух этих звезд неотвратим…
23. Здесь рассказывается о том, почему Омар Хайям обеспокоен судьбою календаря «Джалали»
Да будет известно, что после одной из бесед с его превосходительством главным визирем, касавшейся астрологических предсказаний, хаким Омар Хайям попросил разрешения задать вопрос. Главный визирь Низам ал-Мулк сказал:
– Спрашивай, уважаемый хаким.
Беседа проходила в саду. Визирь сидел на мраморной скамье перед бассейном с чистой, как слеза, водою. А хаким Омар Хайям был совсем рядом, и скамьей служила ему сплетенная из камыша треножка, легкая для переноса и приятная для отдыха на тенистой дорожке или под деревом.
В саду стаями летали зеленые попугайчики и пели песни некие пичужки, населявшие густолистые кроны деревьев.
– Я слушаю тебя, – сказал визирь, – и говори смело, ибо здесь, кроме этих птиц и нас с тобою, ни души.
– Это не секрет, и скрывать мне нечего, – ответствовал Омар Хайям.
Визирь поглядел на небо, улыбнулся и проговорил:
– Положим, уважаемый хаким… Почему бы в таком случае не подарить мне в знак дружбы твои рубаи?
Хаким не сразу ответил визирю. Более того, будучи формально астрологом его величества, он мог уклоняться от этих своих обязанностей только благодаря заступничеству главного визиря. Именно Низам ал-Мулк, и только он, всегда выступал перед султаном в защиту хакима, когда его величество выказывал недовольство астрологом. Однажды султан сказал:
«Клянусь аллахом, астролог испытывает наше терпение. Я ценю его предсказания – тем больше, казалось бы, должно быть его рвение».
На что Низам ал-Мулк ответил:
«Это верно, твое величество. Но если кого и надо бранить за нерадивость уважаемого хакима, то только меня».
«Почему же тебя?» – удивился султан, чье полное имя было Джалал-ад-Дин Малик-шах.
«Я разрешил ему, полагая, что ты не будешь разгневан этим, больше внимания уделять составлению календаря, называемого в твою честь «Джалали».
«Ах да, – вспомнил султан, – ты мне говорил об этом календаре. Где же этот календарь?»
«Вместе с астрономическими таблицами он будет преподнесен тебе».
Султан нахмурился:
«И мы должны будем жить по новому календарю?»
«Да, – ответил визирь. – Ибо он точен, ибо он нов и более приличествует твоему правлению».
«А что скажут они?» – султан указал на дверь, но при этом имел он в виду врагов своих.
«Они будут твердить заученное, – сказал визирь, – независимо от того, появится ли у нас новый календарь или время будет отсчитываться по старому».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65