— уже сотни раз повторял Майкл. — Страшно вспомнить запах, исходивший из этой ямы, вид того, что осталось… Мне нужно было обо всем позаботиться самому.
«А как выглядел тот, другой!», «А кто отнес его вниз?», «Что еще говорила Роуан?» — Мона слишком часто задавала эти вопросы.
— Я вымыл Роуан руки, потому что она не сводила с них глаз, — сказал Майкл Эрону и Моне. — Уверен, ни один врач не потерпит такой грязи. А уж тем более хирург. Она спросила меня, как я себя чувствую, она хотела… При этом воспоминании у Майкла всякий раз перехватывало дыхание. — Она хотела проверить мой пульс! Она беспокоилась обо мне.
«Бог мой! Ну почему мне не удалось собственными глазами увидеть то, что там похоронено?! — сокрушалась Мона. И пообщаться с Роуан?! Ну почему она не рассказала обо всем мне?!»
Удивительное все-таки дело — в тринадцать лет быть богатой, избранной, иметь в своем распоряжении машину (да не какую-нибудь, а потрясающий длинный черный лимузин с комбинированным плеером для кассет и компакт-дисков, с цветным телевизором, с холодильником для льда и диетической кока-колы), персонального шофера, пачку двадцатидолларовых (никак не меньше) банкнот в сумочке и пропасть новой одежды. Как здорово, когда мастера, ремонтирующие старинный особняк на Сент-Чарльз-авеню и дом на Амелия-стрит, бегают за ней с образцами шелка и обоев ручной росписи, чтобы она выбрала нужную расцветку.
И знать это. Хотеть знать, жаждать причастности к событиям, стремиться к постижению тайны этой женщины, этого мужчины и этого дома, который однажды должен перейти к ней. Призрак мертв и погребен под деревом. Легендарное предание покоится под весенними ливнями. И в его руках — некто другой. Это было все равно что отречься от волшебного сияния золота и предпочесть ему хранившиеся в тайнике потемневшие безделушки, значение которых тем не менее невозможно переоценить. Ах, вот это и есть волшебство! Даже смерть матери не смогла отвлечь Мону от таких мыслей.
Мона тем не менее беседовала с Роуан. Подолгу.
Она приходила в особняк с собственным ключом — все-таки наследница как-никак. Майкл дал на это разрешение. Он уже не смотрел на Мону с похотью во взгляде, ибо привык к ней и относился едва ли не как к дочери.
Она отправлялась в расположенную за домом часть сада, пересекала лужайку, стараясь, если не забывала об этом, обойти стороной могилу, а затем садилась на плетеный стул, здоровалась с Роуан и говорила, говорила…
Она рассказывала Роуан о том, как идут работы по созданию Мэйфейровского медицинского центра, о том, что уже выбрано место для застройки и достигнута договоренность об установке разветвленной геотермальной системы для нагрева и охлаждения, о том, что уже привезли растения.
— Твоя мечта осуществится, — заверяла она Роуан. — Мэйфейры слишком хорошо знают этот город, чтобы тратить время на изучение возможностей реализации проекта и тому подобные глупости. Больница будет такой, какой ты хотела ее видеть. Мы сделаем для этого все возможное.
Никакой реакции от Роуан. Интересовал ли ее по-прежнему колоссальный медицинский комплекс, в котором коренным образом изменятся взаимоотношения между пациентами и посещавшими их членами семей и сотрудники которого будут помогать даже тем, кто обратится туда анонимно?
— Я нашла твои записи, — сказала Мона. — Они не были заперты и не показались мне сугубо личными.
Нет ответа.
Громадные ветки дуба едва шелохнулись. Листья банана затрепетали, касаясь кирпичной стены.
— Я сама стояла возле лечебницы Тауро и часами расспрашивала людей, какой бы они хотели видеть идеальную больницу. Ты меня понимаешь?
Никакой реакции.
— Тетя Эвелин находится в Тауро, — ровным тоном продолжала Мона. Она перенесла удар. Вероятно, следует забрать ее домой, но я не уверена, что она осознает разницу. — Мона могла бы заплакать, рассказывая о Старухе Эвелин. Она могла бы заплакать, рассказывая о Юрии. Но она не плакала. И умолчала о том, что Юрий не писал и не звонил ей уже три недели. Она ни словом не упомянула об этом. Равно как и о том, что она, Мона, влюблена в обаятельного смуглого человека с манерами британца, загадочного мужчину, который более чем в два раза старше ее.
Впрочем, о том, что Юрий приезжал из Лондона помочь Эрону Лайтнеру, она говорила Роуан несколько дней назад. И тогда же сообщила ей, что Юрий — цыган и что взгляды их во многом совпадают. Она рассказала Роуан даже о встрече с Юрием в своей спальне накануне его отъезда и добавила, что никак не может избавиться от беспокойства за этого человека
Однако Роуан никак не отреагировала и даже ни разу не взглянула на Мону.
Что еще Мона могла сказать сейчас? Разве только, что прошлой ночью видела страшный сон, но вспомнить его не могла и точно знала только одно: там было что-то ужасное о Юрии.
— Конечно, он взрослый человек. — Мона вздохнула. Да, ему уже за тридцать, и он сам в состоянии позаботиться о себе. Но как подумаю, что кто-то в Таламаске обижает его…
Ох, ладно, хватит об этом!
Быть может, все было не так. Легко обвинять человека, который не имеет возможности или не хочет отвечать.
Но Мона могла поклясться, что у Роуан возникло некоторое неопределенное представление, что она находится рядом. Хотя, быть может, такое впечатление создавалось лишь потому, что Роуан не выглядела обиженной или замкнутой.
Мона не ощущала неудовольствия.
Глаза ее скользили по лицу Роуан, выражение лица которой было на редкость серьезным. Разум ее не угас, нет, определенно не угас! Ведь она же выглядела в двадцать миллионов раз лучше, чем когда находилась в коме!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32