«Русская Мысль» и была задумана и основана в 1946 году, в самом начале холодной войны, именно как пропагандный рупор Соединенных Штатов.
Яков Моисеевич ничего против CIA не имел, он лишь справедливо гордился своими финансовыми и организаторскими способностями. Он предпочитал взимать пожертвования на газету с полуживых старушек. Следует отметить и тот факт, что лишь огромное количество коммерческих объявлений отличало газету Седых/Цвибака от газет, финансируемых CIA.
В феврале 1976 года в пене страстей и брызгах крови закончилась наша с Еленой совместная жизнь. Избитый судьбой, потерявший работу, квартиру, жену, я метался по супергороду и пытался начать новую жизнь. Среди прочих нелепых поступков, совершенных мною тогда, значится и визит к экс-директрисе АЛИ, носатенькой Людмиле Торн, с которой я познакомился у просверливаемых дверей.
— Позвони Торнихе, не будь дураком! Она сейчас устраивается в Нью-Йорке… АЛИ в Риме закрыли, — сказал мне приятель — корректор «Нового Русского Слова», откуда меня уже выгнали. — Квартиру она нашла, работу ей найдет CIA, эмигранты говорят, что она ищет себе мужика. Многих уже перепробовала. Позвони ей.
— И что? — сказал я. — Я не могу даже встретиться с ней в баре. Мне нечем заплатить за дринк!
— Напросись к ней в гости, нужно быть авантюристом! Не забывай, что у тебя есть преимущество. Ты был мужем красивой женщины. Милые дамы — стадные животные, у них необычайно развит инстинкт имитации. Если такая женщина с ним жила… значит, в нем что-то есть… Хорошо бы попробовать… Вот она тебя и попробует. Зацепишься, CIA найдет тебе работу…
Я думаю, сам он был бы не способен осуществить свои же советы. Я был способен. Плюс мне нечего было терять. Я позвонил Людмиле Торн и сказал ей, что от нее зависит моя жизнь. Не исключена возможность, что я именно так в тот момент и думал.
— Я не совсем представляю, чем я могу вам помочь, — сказала она. — И почему именно сегодня? Мы не можем увидеться в другой день? Завтра, к примеру?
— Нет, — сказал я. — Завтра будет поздно.
Трудно не сорваться на ложный тон и дать должное толкование моему тогдашнему состоянию. Сейчас в моем отношении к Лимонову 1976 года явно видно этакое подтрунивание. И тогда, я вспоминаю, я ощущал временами, что играю мужа, брошенного любимой женщиной, и переигрываю. Однако большую часть времени я рычал и плакал как следовало, по-настоящему, и умело гнал прочь мои собственные сомнения.
Выпив для храбрости, я отправился к CIA-вумэн. «Иду ебать агента CIA», — развязно размышлял я по пути. Несколько раз оглядевшись по сторонам, я даже пощупал свой член под кожаным пальто. В порядке ли?.. Однако развязность покинула меня, как только я прикоснулся к звонку ее квартиры. Дверь отошла. Лицо, пудреный нос, светлые глаза, встретившие меня, выражали настороженность. Я понял, что она сожалеет уже, что уступила моему давлению.
— Проходите, Эдик.
Вступив ногой на ее территорию, я тотчас объявил, что меня бросила жена. Она знает, сообщила она. Ах да, я забыл, что CIA все знает.
— Не переживайте, — сказала она. — Все проходит.
— Вам легко говорить, — сказал я. — Вы всего этого не пережили…
— А вот и пережила, — сказала она, потупясь. — Из Рима я сбежала отчасти потому, что… короче говоря, у меня был роман с одним мужчиной… Теперь романа нет… Да, он был русский… Вы любите граппу?
Друзья по несчастью, мы выпили. Один раз я потянул женщину CIA на себя и попытался поцеловать ее в губы. Но наткнулся на твердый нос. Близко от меня прошли желатиновые, застывшие, как куриный холодец, глаза с прожилками, микрорельеф носа в запудренных мелких кратерах пор, и на меня нахлынула безжалостная горячая волна отчаянья. «Это тебе не Елена, — сказал внутренний голос. — Отныне будешь ебать кого придется. И напудренные носы…» — «Ни хуя не буду! — прохрипел я себе. — Не могу, не хочу и не буду!»
— Признайтесь, что вы с отчаянья написали вашу статью «Разочарование»? — спросила она через некоторое время, очевидно поняв, что не дождется от меня решительных действий. Если удовольствие отменяется, то хотя бы сделаю бизнес, может быть, решила она.
— Ничего подобного, я написал статью еще в сентябре, задолго до моих личных несчастий.
Я хотел добавить, что вы там, в своем CIA, привыкли к одной и той же устарелой фрейдистской платформе: все объясняете личными проблемами. Пора меняться, будьте гибкими! Но я сидел в ее квартире, а не в кабинете, CIA будет звучать неприлично, как говорить о веревке в доме повешенного…
Она покачала головой.
— Я вам не верю. Говорят, вашу статью перепечатала «Правда»…
— «Неделя» — приложение к «Известиям»…
Мы еще попрепирались так некоторое время. К девяти за ней заехали друзья: подруга (тоже с напудренным носом) и друг — мясистолицый, вежливый, в неприлично светлом для зимы костюме. Они стали кружком вокруг, одетые, и глядели на меня, расположившегося на дешевом табурете в кухне, у дешевого бара. И табурет и бар достались ей от предшествующих жильцов.
— Мне нужно уходить, — сказала она нерешительно.
— Ну и уходи, — согласился я и решил упасть с табурета. И упал.
Конечно, они могли взять меня за руки и за ноги и выбросить к такой-то матери из апартмента. Но они не выбросили. Возможно, их удержало то обстоятельство, что жестокое ее отношение ко мне могло повредить репутации ее (и CIA) в русском эмигрантском обществе. Как и во всех национальных меньшинствах, новость о том, что Людмила Торн безжалостно выбросила русского поэта в зимний Нью-Йорк, в снег и грязь, облетела бы тотчас миазматическое болото эмиграции. И общественное мнение было бы на моей стороне, так как тогда я еще не написал никаких романов и был чист, как лист бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56