Работать ему теперь придется больше, а социальные дистанции между слоями населения станут увеличиваться разительно… так что никакой самой передовой работой не сократишь. Его ведь, народ советский, семьдесят лет учили, что уже потому, что он народ, у него уже только по праву рождения все привилегии есть, а тут тебе отмена старых привилегий и вводят непонятные новые. По настоящему труду станут ценить, а не по пролетарскому происхождению или партийному билету… Так что недовольны. Раньше все вроде были равны, ну ладно там, секретари партии были равнее других, но им по службе полагалось, а теперь какие-то кооператоры появились, жулики с точки зрения народа… На самого Хозяина по исторической привычке тянуть боятся, про него всего несколько анекдотов ходит, но на хозяйку тянут. Мол, одежды всякие носит, на наши трудовые на Запад шляется. Она ведь, знаешь, к туалетам слабость имеет, с Пьер Карденом дружит. Ну вот, это им не нравится…
— Ну и что, ты думаешь, будет?
— Хуево будет. Ничего хорошего. Война гражданская, наверное. Я лично деморализован на все сто процентов. Нервный стал. Картинки рисовать забросил и пытаюсь оторвать у жизни последние блага… — Он засмеялся, колыхаясь и скрипя бамбуковым креслом. — Ебусь много. Девки, как ты сам знаешь, в России всегда были и есть отличные. При всех режимах…
«Картинки», насколько я помню, он прекратил рисовать еще в начале семидесятых, всецело отдавшись деланию денег. Формалистические кишки на его прежних «картинках» (во всяком случае, «это» было похоже на кишки) обещали, как утверждали специалисты, многое, но он остановился слишком рано, не успев запутать весь мир в эти кишки. Его сманили пионеры щекастенькие. Поповский слишком любил жизнь, и «хорошую» жизнь, то есть квартиру бывшего сталинского министра, мастерскую, иностранный автомобиль, чтобы продолжать производить никем не покупаемые кишки. Ничего трагического, банальная история банального выбора… Тысячи художников в различных странах мира рано или поздно попадают в подобную ситуацию, когда следует решить… Поповский решил. Хорошая жизнь сделала его похожим на грязный тяжелый студень, то есть холодное, иначе говоря, холодец. Серый холодец поскрипывал моим креслом, одетый в штаны и рубашку холодец… Сверстник Поповского — Кабаков, упрямый и хорошо организованный, не отказываясь от производства пионеров и просто школьников, пересидел советскую власть, продолжая «рисовать» списки жильцов московских домов и расписания уборки московских квартир. Он продолжал производить этот оригинальный вклад в сокровищницу мирового искусства через правления Хрущева, Брежнева, Андропова и Черненко и потому счастливо приземлился в новом времени. Выживший гений с большим багажом.
— Друг твой — Кабаков — тоже в Париже, говорят. Не видел? Успехов международных удостоен, работы продаются вовсю.
— Ебись он по нотам, этот друг…
Поповский неожиданно сделался злым. Во всяком случае, лицо его выразило злость. Я попал в его самый больной нерв? Может, он стенает и плачет внутри себя, проклиная тот несчастливый день, когда пионеры одержали победу над кишками, разогнав их звуками горнов и полувоенными салютами?
— Красивое выражение это твое «ебаться по нотам», — похвалил я. — По всей вероятности, даже не отрицательное, не осуждающее. Исходя из родственного ему выражения «как по нотам», то есть: хорошо, слаженно, организованно, получаем результат, приходим к выводу, что ты желаешь Кабакову хорошей организованной ебли… Да?
— Остряк-самоучка Лимонов. Я имею в виду, что он мне безразличен. Он из себя главу школы усиленно делает. Ревизионирует прошлое. Шестидесятники, работавшие рядом и параллельно, мы с ним не согласны. Главой нашим он никогда не был. Вообще-то, как я уже тебе сказал, мне это все до лампочки, я отошел от искусства. Я теперь, как там у Ницше?.. «Да-Говорящий» не бессмысленному искусству, но жизни… Ты мне лучше книги свои покажи, вот что…
Я вышел в «спальню», присел и вытащил с полки под шкафом наугад несколько книг. Они у меня на уровне пола хранятся.
— Вот на греческом… Еще одна по-гречески. Это итальянская… А вот на датском. Последняя французская…
Поповский с непонятной мне жадностью стал брать в руки книги, листал их, шевелил губами. Я вспомнил о его любви ко всему иностранному, но даже этой любовью его энтузиазм не объяснялся.
— Какая бумага отличная… Какие обложечки! Я всегда за тебя глотку драл, утверждал, что ты далеко пойдешь. Вот пошел и пришел. Но как же так, что у тебя денег нет с таким количеством книг? В Москве, издай ты столько, ты был бы миллиардером. Как Шолохов, собственный самолет бы имел!
— Другая система, товарищ… Деньги зарабатываю и проживаю, больших денег, как у совписов, их нет. Завтра не купят очередную рукопись — и окажусь под мостом.
Я сел на пол рядом с моими книгами.
— Давай, давай, показывай, что уселся. Или позволь, я сам в твое хранилище влезу?
— Полезай… — Я уступил ему место на полу.
Поповский осторожно опустил тело. Лег на бок и, загребнув рукою, как тюлень ластой, выгреб книгу. Американскую.
— Во, как они тебя… Не маленькой фоткой на задней обложке, но на всю переднюю врезали твою физию. Символ, что ли, да? Что ты автор и ты же герой, так?
— Очевидно. Я в их психологии не копался. А вероятнее всего, просто решили, что с такой обложкой книга будет продаваться. Если б решили, что фотография обезьяны продаст книгу, поместили бы фото обезьяны…
— Снобом стал? Или выпендриваешься? — Поповский любопытно поглядел на меня.
— Реалистом.
— Хочешь, я тебе обложку сделаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56