И лес, и источник, и бабочки - птич-
ки; - всюду, куда ни кинешь взор, - печальный пейзаж с цветами и пти-
цами.
Тропа и солнце. Все это раскрашивает образы времени.
Наверное, то, что вызывает в нем боль, - все-таки не раскаяние. То,
что наполняет глаза его, его, настигающего жизнь, - не раскаяние. Мо-
жет, оно и есть его здоровье. Клинок его - не всемогущ, его собствен-
ный клинок не способен убить даже это здоровье.
Выглядело ли величественным презрение на его лице? А может, малоду-
шием было его уваженье к страданиям? Душа его рыдает без причины, и
когда для обладания самым изящным, что только есть на свете, начинает
не хватать себя самого - он снова кладет руку на свой клинок.
...месяца ...числа
ПЕСНЬ ВЫХОДЯЩИХ С РАДОСТЬЮ НАВСТРЕЧУ УБИЙЦЕ
Вот ветер принесло из царства мертвых.
Плод неба сумрачного - Солнце
под ветром западным
во всем своем сияньи закатилось
(сияние порока наполняет нас,
мерцая сквозь призывность этих форм):
Чужое людям всем
Чужое всем богам
во всем теперь подобное цветку
скатилось с грохотом.
Навстречу зреющему - выйди
и силой этой на мгновение заплачь,
и скорбью этой навсегда убей.
...месяца ...числа
УБИЙСТВО ГУЛЯЩЕЙ МУРАСАКИ
Чтобы убить ее, надо сперва убить этот пошлый костюм. До нее самой
- в сердцевине костюма, до самого сокровенного, спрятанного в его глу-
бине, я не могу добраться: там внутри она уже мертва. Каждую минуту
она умирает навеки. Сотни тысяч, миллиарды смертей умирает она...
Смерть для нее - ничто кроме танца. С тех пор, как танец вселился в
нее, - мир снова стал пляской...
Луна - снег - цветы, горение пламени, неподвижность, стремление по-
тока вырваться из плотины - все это танец; ароматами дышит он, овевая
тело допевающей свою песнь Мурасаки. Ничто не тяготит ее в этом арома-
те Смерти, похожем на красную тушь; она вся раскована. И чем больше
она избавляется от преград, тем глубже проникает в нее мой клинок,
ближе к смерти ее. В этот миг у него - иной смысл: он не входит
внутрь, но - выходит внутрь. Раскованность Мурасаки ранит меня, - нет,
на меня обрушивается непосредственность. С падения начинается мое бро-
шенное тело, подобно тому, как начинается утро с краешка лепестка ро-
зы. Убийце, наверное, известны самые разнообразные вещи. В самом деле,
слова "убивать" - "узнавать" очень схожи друг с другом. О том, что
есть молитва падению, что именно человек, отбросивший свое тело, дол-
жен стать вещью, неповторимой в своей красоте, - все это мы, словно
роза, познавшая рассвет, знаем теперь хорошо.
...месяца ...числа
Убийца ходил в гавань сегодня.
Обращенное к свету пиратское судно готовилось к выходу в море. Бли-
ки утреннего солнца играли на корявом стволе у прибрежной сосны.
Там повстречал он одного из своих друзей-пиратов - Вожака. Тот про-
вел его в одну из кают стоявшего на якоре судна. Якорь, увешанный
гроздьями тяжелых кораллов, спускался в ярко-синюю воду. Управлял же
всем этим незнакомый нам полдень.
- Ты идешь в неизвестность? - с завистью вопрошает убийца.
- В неизвестность? Вы это так зовете? А по-нашему это - царство по-
терянное. Пират летит. У него нет границ, нет длительности... Для нас
не иметь невозможного - значит не иметь и возможного.
- Вы это открыли...
- Мы это просто видим.
Переплывая море, пират всегда возвращается именно туда, куда и плы-
вет. Когда мы обходим острова, где расцветают цветы, мы ищем жар золо-
та. Сокрытого в этих островах. Мы вездесущи. Говорят, мы бороздим море
и занимаемся грабежом, но ведь богатство и без того всегда было нашим.
Уже с рождения все сущее - наше. И я знаю, что сто восемьдесят прек-
расных рабынь, захваченных недавно, - неважно, видели они нас ког-
да-нибудь или нет, - всегда принадлежали нам.
И создание, и открытие - нечто "бывшее всегда", и значит - беско-
нечное.
Незнакомое - это потерянное. Потому что мы вездесущи.
Убийца! Не души совершенства, что подобно цветку. Именно море - и
только море - делает пирата вездесущим. Переступи на наш борт через
этот ничтожный порог, что сейчас перед тобою. Сильное - это хорошее.
Слабые не могут вернуться. Сильные могут терять. Слабых терять застав-
ляют. На другой мир они смотрят сквозь пальцы...
Стань же морем, Убийца! Когда утренний бриз трогает верхушки сосен,
в груди у пиратов словно бы раскрывается колышущийся ветер. И мы сно-
ва, зажимая в ладонях священные нуса, возденем руки в молитвах своих
Хатиману. Молитвы наши - за существование, за предрешенность. Молитвы
вездесущих всегда таковы.
Стань же морем, Убийца! Море - берегами очерченная безбрежность.
Когда космос бросает тень на чистейшую голубую воду, - это тень, кото-
рая существовала всегда.
Появившиеся вдруг из-за красных холмов проповедники, завидев убий-
цу, в страхе попадали на колени. В темной пучине пролива прошла мерт-
венно-бледным оттенком стая акул, всколыхнув жемчужные раковины.
Сколько раз в тени знамени Хатимана поселялась Смерть - но каждый раз,
налетая с южных своих островов, ветер пьянящий сметал ее вмиг.
- О чем задумался ты, убийца? Тебе нужно бы стать пиратом... Нет же
- ты был пиратом. И сейчас ты к этому возвращаешься. Или ты скажешь,
что уже не сможешь вернуться?
Но убийца молчал. Только слезы его текли, не переставая. Провал
между ним и другими - для него неизбежен. Существует он изначально,
поскольку с провала он начинается. Это и в миру вещь загадочная. Бла-
гоухание сливы разливается в кромешной тьме. Благоуханье - провал.
1 2 3 4 5 6