Профессор негодовал. Он поминал разными нехорошими словами несчастного француза, а вместе с ним диктора, и все центральное радио. Петр Семенович с ненавистью посмотрел на транзистор, потом с размаху бросил его об пол. Затихла музыка, оборвалась песня на полуслове, замолчал старый преданный друг. Но не стало тише в голове профессора - там по-прежнему звучал вкрадчивый голос диктора.
Несколько часов Суровягин провел в добровольном заключении. Конечно, это было не бездумное шараханье с мысли на мысль. Его живой ум лихорадочно искал более или менее приличный выход из создавшегося положения. Он искал корни и причины, он с негодованием думал о происках сверху и снизу. Потом он ощутил непреодолимое желание побыстрее уйти из института. Но боялся, что только выйдет в коридор, как тут же на него набросятся коллеги и начнут сочувствовать с плохо скрываемой радостью. Наконец, преодолев накатившую слабость, профессор вышел из заточения с твердым намерением и решимостью действовать. Впоследствии некоторые сотрудники института будут рассказывать, что они видели профессора немножко не в себе: он шел по коридору и, в несвойственной ему манере, прижимался к стене.
Профессор не здороваясь ни с кем покинул стены альма-матер. Сначала Петр Семенович хотел пойти прямо домой и сказаться больным. Во-первых, это позволило бы в спокойной обстановке все детально обдумать и найти верное решение. Во-вторых дома была жена, Татьяна Андреевна, добрый и верный друг, готовый в любую минуту пожалеть и поддержать. Профессор любил ее по-своему. В далекое прошлое время, еще до войны, он потратил немало старания и сил, добиваясь руки и сердца этой доброй, но гордой и независимой женщины. Тогда Таня любила одного молодого, талантливого ученого, подававшего безусловные надежды на блестящее будущее. Однако Георгий, так звали молодого человека, обладал целым рядом изъянов в характере: был горяч, нетерпим и до наивности правдив. Петр Семенович часто называл его дитя природы и, несмотря на это, оставался соврешенно пустым местом в глазах Тани. Конечно, Суровягин ужасно страдал, но чувство к девушке было столь велико, что он даже попытался короче сойтись с соперником. Дружбе этой не суждено было развиться. К несчастью, Георгий оказался однофамильцем вредного государству человека и под каким-то мелочным предлогом был вскоре арестован. Татьяна была безутешна в своем горе и если бы не дружеское, как уверял Петр Семенович, участие, трудно представить, как сложилась бы ее жизнь. Теплота и душевная забота Суровягина, с одной стороны, и внезапно начавшаяся война вместе с последующей эвакуацией, с другой, разрушили наконец границу отчужденности и она отдала ему свою руку. Позже Петр Семенович заслужил и все остальное. Правда, временами ему казалось, что какая-то маленькая частица ее сердца по-прежнему занята другим. Именно этим он оправдывал свои измены, впрочем весьма мимолетные и редкие, и совершенно не влияющие на крепкое чувство к жене.
Да, Петр Семенович мог смело пойти домой и найти там должное сочувствие, но не пошел. Трудно сказать, была ли вообще у него какая-либо определенная цель, но, во всяком случае, еще вдали от станции метро он уже сжимал в руке свеженький блестящий пятак одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
Петр Семенович не любил метро и, в отличие от Гоголя-Моголя, не видел в нем прообраза транспортной системы будущего, призванной осуществить пресловутое социальное равнодействие. Ему никогда не нравились шум и грохот голубых составов, но особенно - огромные толпы народу, которые с непревычки всегда его пугали.
Стоя на краю платформы в ожидании поезда, Петр Семенович почему-то вспомнил инженера и его ничем не оправданное изобретение. Он подумал о вопиющей несправедливости жизни: зачем, почему судьбе было угодно вложить счастливую мысль о десятом спутнике в голову безответственного графомана? Профессор вспомнил то злосчастное утро, когда на столе обнаружил толстую бандероль цвета грязной охры. С каким-то горьким удовлетворением он отметил собственную прозорливость, проявившуюся еще тогда в недобрых предчувствиях. И что-то было еще - какой-то неприятный, сопутствующий фактор. Ну да, был запах, запах сирени. Воспоминание ожило с такой силой, что у профессора задвигались ноздри, будто и в самом деле где-то рядом начал расцветать деревообразный крючковатый куст. Он тряхнул головой, но запах не исчезал. В этот момент, на станцию влетел первый вагон ревущего поезда, запах стал резче и отчетливее, и вместе с нарастающим бешенным грохотом где-то под коркой захлюпало приторное сладковотое болотце. Когда состав поравнялся с профессором, какая-то непонятная упругая сила слегка подтолкнула его ближе к краю и Петр Семенович Суровягин безо всякого противодействия повалился на смертоносную для неподвижного наблюдателя размазанную голубую ленту.
Тот самый, Богдановский!
Тем временем в институте все шло как обычно. Вселенная по-прежнему оставалась непознанной и Виталий Витальевич Калябин заканчивал очередной график. Произведение, выполненное пером и тушью, безусловно доказывало неизбежность победы теории двух девяток. В своей работе он придерживался важного методологического принципа, высказанного как-то Петром Семеновичем. "Чем, - говорил профессор, - руководствовались мыслители прошлого? Они, - отвечал сам себе Суровягин, - пытались объяснить мир. Мы же, должны перестроить его." И Виталий Витальевич строил.
Рядом с ним шелестела бумагой молодая науная поросль в лице Анатолия Ермолаева. Толя держал в руках два стандартных листка потребительской бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43