Уже накинута на шею кривая черная полоса, уоходящая под потолок. Наверное, что бы ее дорисовать, пришлось тащить с кухни стол, а потом еще и подниматься на ципочки, опираясь рукой на стену. Толя заметил отпечаток ладони инженера, запачканной угольной пылью. Пока черная полоса не вытянулась в прямую отвесную линию, еще можно было о чем-нибудь порассуждать, поспорить, поговорить о каком-нибудь высоком искусстве, помечтать о красоте и истине, или, например о всемирном тяготении. Но неужели не побороть это вездесущее земное притяжение? Неужели не остановить природное влечение тяготеющих масс? Неужели наступит многословная тишина, вечная спутница самоубийц? Неужели никто не зашевелится, не встанет с места, не приподнимится и не заорет дурным хриплым голосом? Неужели сотрется еще одно имя, еще одна человеческая веточка, еще один волшебный узелок, связующий невидимую нить, протянутую в будущее людское братство?
1987г.
О вреде дурных привычек
Профессор и ученый, Петр Семенович Суровягин не боялся смерти. Не из-за храбрости, хотя в загробную жизнь не верил совершенно, а просто, как все нормальные люди, о смерти старался не думать. От того жизнь ему представлялась увесистым куском пространства и времени без определенных резко очерченных границ. В глазах окружающих Петр Семенович представлялся весьма умным человеком. Сам же Суровягин себя не жаловал. Он прекрасно видел все свои недостатки и не только внешнего физического свойства. Уже это одно характеризовало профессора самым что ни на есть точнейшим, или как он любил выражаться, прецизионным образом. Не каждому дано видеть себя в истнном свете, для этого, согласитесь нужен определенный уровень. К счастью, а может быть как раз наоборот, к несчастью, он обладал этим уровнем.
Почему к счастью? Да потому, что обладая трезвым умом и цепкой памятью, Петр Семенович неуклонно шагал по жизни, умело обходя воздвигаемые ею хитроумные препятствия. Его автобиография нарастающей поступательной мощью служебных достижений напоминала красочные диаграммы роста валового продукта. Ответственные работники, проверяющие выезжающих за границу, радостно плакали, читая эти откровенные строки, написанные немного старомодным витьеватым подчерком. Коллеги его уважали, о чем он неизменно сам же указывал в своих характеристиках, и это подтверждалось хотя бы тем, что за глаза Суровягина никто не называл никаким дурным словом. Более того, сослуживцы говорили о нем уважительно, неизменно отмечая многие положительные качества. В общем, служебное благополучие Петра Семеновича проистекало из его характера самым счастливым образом.
Почему к несчастью? Увы, Петр Семенович страдал полным отсутствием способности к собственным оригинальным идеям, что прекрасно осознавал. Нет, конечно, некоторые мелкие идеи у него были и, кстати, он великолепно их применял на практике, но их было так мало и были они столь невесомы, что абсолютно не могли способстовать его научной деятельности. Слава богу, Суровягин не выпячивал недостатки наружу, но с лихвой компенсировал их лошадинной работоспособностью и ослинным, в лучшем смысле этого слова, упорством. Не одни штаны были просижены над кандидатской и докторской диссертациями. Довольно рано достигнув высокого административного положения, Петр Семенович приступил к руководству научными кадрами и в них воспитывал аналогичный стиль работы. При этом он добился весьма ощутимых результатов. Но вот чего не мог терпеть Суровягин в своих подчиненных, так это малейшего намека на самостоятельное мышление. В молодости он даже сильно страдал, когда встречал смышленного человека, всячески пытался уязвить, чем-то поддеть, нарываясь на шумную ссору. Когда скандала не получалось, он страдал вдвойне, униженный равнодушием соперника. Его настигала бессоница и ночи напролет приставала к нему, требуя внимания и ласки. С годами болезненное отношение к смышленным людям прошло, но неприязнь осталась. Теперь, если кто-либо в его присутсвии положительно заговаривал о талантливом ученом, он иронически усмехалася и приводил нечто скабрезное из его биографии, называя коллегу легкомысленным анархистом, себялюбцем или просто коньктурщиком. В общем, ничто так неизлечивает душевные раны, как высокое административное положение.
Был обычный мартовский день. Петр Семенович бодро шагал на работу. Он любил вот так вот, запросто, пешочком идти в институт, не медленно не быстро, перебирая в уме приятные текущие и предвкушая новые, не менее приятные, события. За каких нибудь пятнадцать-двадцать минут он проживал их по нескольку раз, подавая в каждом случае под новым углом зрения. А радоваться было чему: это и свеженькая корректура новой монографии, над которой он просидел весь вчерашний день и с удовольствием полистает и сегодня, и воспоминание об одном весьма многозначительном знаке внимания со стороны некоторой особы, так долго не замечавшей его намеков, и сладостное предчувствие надвигающегося юбилея, и конечно, самое яркое, немного пугающее, ожидание близких выборов в академию наук. Да и мало ли что могло еще обрадовать Петра Семеновича, так ловко прыгающего по едва оттаявшей весенней дорожке. Природа, а вместе с ней и Петр Семенович Суровягин, готовились к пробуждению жизни.
Но жизнь, к сожалению, состоит не из одних праздников. В ней имеется большое количество мелких и крупных неприятностей. Особенно мелких. С такой вот мелкой, как показалось профессору вначале, неприятностью, он столкнулся этим ранним мартовским утром.
В рабочем кабинете, на столе, под небольшой кучкой циркулярных бумаг с приглашениями принять участие в различного рода заседаниях, среди серых отечественных и легкомысленно шикарных заграничных конвертов возлегала толстая, цвета грязной охры, заказная бандероль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43