Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она
еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу
последних этапов.

А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что там
время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяснить,
что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной половине, а
что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более желанной.
Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их можно
подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем особом к
ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специально их писал,
безо всяких претензий, это никакой не поступок, это намек, это признание
определенных достоинств, акт душевного напряжения, мечта, сердечный план.
Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг другу, как я люблю
выражаться, настоящих, и создал впечатление другой, неведомой жизни,
несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, конечно, с тайной
надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что когда-нибудь потом,
через много наших встреч и разлук, она прошепчет пятнадцать строк, и они
станут частью ее жизни.

Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспотевшую.
Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифицировать.
Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком случае не вечно,
ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще один уже слишком
хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоятся, ведь они есть
продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти только об
инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает, будто я
собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голову и жизнь
бросить ради вечной охоты за одной целью.

- Я тебе хотел подарить вот это.

Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструкцию,
трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.

- Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она, подслеповато
наклонившись над бумагой.

Было в том движении что-то до боли знакомое (я даже вздрогнул), но
настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина
моего испуга.

- В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее ладонь,
добавил: - Это нужно прочесть.

Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь открыты настежь любому
урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет и оценит мое
мужество, мою открытость, и я, счастливый, многословный, прольюсь потоком
восхищенных слов в ослепительном вихре, в танце запутанных, но не
спутавшихся серебристых нитей.

Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях, глупо и
бестолково: внезапно, вдруг потерял равновесие вопреки моей же инструкции,
которую она только что прочла и на которую отреагировала одним
орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и разнервничался и
проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и
непоследовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.

А под утро мне приснился сон со страшным концом, от которого я и проснулся.

Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как накануне,
а поменявшись местами - я у пропасти, а она за моей спиной. И опять меня
спрашивает:

- А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку вперед
меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу круто вниз
вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и
останавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:

- Лети ко мне, как пух Эола.

Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения забываю о
руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.

Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя на постели, а звук
шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом сладким сном
дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на кухню. Я долго пью
из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от зимнего хмурого
света окно, и думаю над тем, как непросто пройти пятый этап, не испортив ни
одного волшебного волоконца. Но делать нечего, все предопределено законом,
тысячи раз проверенным до меня, и так остроумно мною сформулированным в
форме инструкции. Все приходит к одному концу, шепчу я, разглядывая тусклые
блики на кончике иглы, и возвращаюсь обратно в спальню. Господи, как она
прекрасна и неподвижна, она будто бы мертва, но нет, если присмотреться,
видно, как размеренно, спокойно вздымается ее грудь - она спит, спит,
доверившись моему мастерству, она подозревала мой талант, и теперь ни о чем
не беспокоится.

Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг краем глаза замечаю
в дальнем углу комнаты, у самой шторы, контуры знакомого устройства. Я еще
ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже возмущенно протестует: что это,
откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно сворачиваю в дальний
угол, где в сумеречном безжизненном свете, прикрытый наполовину сползшим
плюшевым покрывалом, обнаруживается почти такой же, как мой собственный, и
все-таки немного другой, нумизматически строгий и по-женски шикарный
стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная догадка мелькает в
ослепленном невероятным видением мозгу, и я наконец отгоняю полный
бесконечных ужасов назойливый сон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16