--------------------------------------------------------------------
Даниил Смушкович
ИСЦЕЛЕНИЕ ОГНЕМ
По ночной дороге бродят
неприкаянные звуки
Ближний говор, дальний шепот,
поступь мерная коня,
Потом, пылью и полынью
пахнут ласковые руки,
Постепенно происходит
исцеление огня.
Э.Раткевич
Дверь захлопнулась, отсекая шорох ветра в грудах сухой
листвы у дороги, зловещий шепоток отчаяния и сомнения, Засов,
замок, цепочка - именно в этом порядке замыкаются они ритуалом
защиты. Вайн прислонился спиной к прохладной стене, блаженствуя в
полумраке прихожей. Это мой дом, мой замок и лен. Они не войдут
сюда.
Он внимательно, настороженно осматривал - скамеечку, ящик
для обуви, зеркало с полочкой, те вещи, что служили дому охраной.
Все на месте, как было утром. Ящик, о который споткнется
непрошенный гость, тапочки, которые он оттолкнет с дороги или
раздавил тяжелым башмаком - смотря по настроению. Но тревожных
признаков нет. Можно снять портупею, нацепив на древнюю, как
церковь, вешалку, и немного расслабиться.
Комната встретила Вайна молчанием. Так и должно быть, умница
девочка. Все вещи на своих местах; на столе, тумбах, шкафах -
налет ржавой пыли, будто в не своем доме, где жить - живут, но
заботиться о нем никто не станет, ищи дурака! Только... горят в
нише буфета две свечи, тонкие, съеденные огнем уже до половины.
Синеватый дымок тает в воздухе, наполняя гостиную тяжелой лаской
благовоний. Сколько раз он повторял ей, чтобы она оставила этот
кощунственный обычай, и все раво каждый раз, призодя домой,
обнаруживал на буфете две свечи - за себя м за нее.
Шуршал верет позади затворенных ставен, перешептывался сам с
собой, так что Вайн не сразу заметил слабый звук из спальни. А
потом распахнулась дверь, радость захлестнула его, стройное тело
прижалось к груди. Палая листва волос, небеса глаз - Харраэ, грех
мой, любовь моя...
Имперские войска вступили в город поздним утром. Весь
предыдущий день, и ночь, и еще три дня до этого за горизонтом
ворочался страшный зверь - канонада; поспешно откатывались назад,
на север, части конфедератов, их волны одна за другой сочились
сквозь город, оставляя в сите улиц брошенный металлолом.
Последняя бронеколонна прокатила по главной улице уже за полночь,
в кровавом свете малого солнца, и наступила тишина. Как после
убийственной засухи, когда дохлую саранчу - и ту сдуло ветром. В
молчании поднялось в небеса дневное светило. А за час до полудня
с рокотом и лязгом вкатились в Тернаин-дорэ-ридер первые
имперские танки. Они шли не останавливаясь, не сворачивая, по
главному тракту, с закрытыми люками и недобро прищуренными
смотровыми щелями. Вайн наблюдал за их неуклонным, обманчиво
медленным ходом со ступеней церкви, негромко повторяя вслух:
"Почто мятутся народы, племена замышляют тщетное? Нет бога, кроме
Господа. Восстают цари один на другого, не убоясь гнева Его. Нет
веры кроме истинной. Услышь мольбу мою, Всевладыко: Усмири
мятежных и вразуми сомневающихся, а иного не надо мне." А танки
под лазурными вымпелами все шли и шли через город. Жидкая толпа,
собравшаяся на встречу освободителей, вначале размахивала синими
флагами, кидала под гусеницы ветви цветущего вааля, возглашая
одинокими голосами славу императору, потом утихла, замерла и
вскоре расточилась. Опустела площадь, и только танки бесконечной
чередой шли главным трактом. А к вечеру за горизонтом вновь
заговорили пушки; их глоса глохли, постепенно отдаляясь. Империя,
только что заглотившая Тернаин-дорэ-ридер, город тысячи дорог,
двигалась на север.
Они сидели за широким, как площадь, столом, прижавшись
плечами. Гостиную освещала лишь лампа, отставленая на буфет, и
оттого в ней казалось как-то уютно.
Вайн жил ради этих вечеров. Ради них натягивал каждое утро
синюю с пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из
которого - он знал - все равно не сможет никого застрелить. Ради
этих вечеров терпел бессмысленную болтовню товарищей и патрули по
пустым улицам, постоянный страх разоблачения, отнимающий силы
ужас предательства.
Вот уже год Харраэ жила у него в шкафу. Два или три раза он
оказывался на грани разоблачения, когда приятели по службе
бесцеремонно заваливали в гости, пытаясь начать, продолжить или
достойно завершить очередной кутеж, но все как-то обходилось.
Потом ночные вторжения прекратились, но приходилось постоянно
опасаться - косого взгляда в незашторенное случайно окно,
нежданного гостя, оставленной на виду вещи, любого следа женского
присутствия.
А вечерами, поужинав, они садились в гостиной, прижавшись
друг к другу плечами. Первые недели они просто радовались покою,
не произнося ни слова. Ближе к осени вечера заполнились
разговорами, воспоминаниями и печалью о прошлом. Зима застала их
в богословских спорах, в которых Харраэ сражалась со всем пылом
незнания, а Вайн - с искусством прирожденного теолога. Весна
слышала слова их любви. А с приходом лета слова смолкли вовсе,
сменившись прикосновениями. Иной раз Харраэ зажигала вечерние
свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он с
тайным ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух
древние строфы. "Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок
им отмерен, но корни ее рушат камень и ствол не сломится
бурей.
1 2 3 4 5 6