будто бы мне четыре года и мы едем на юг. Мне-то она сейчас редко снится, не то что в детстве. Она тогда была моложе: брови в ниточку, рот сердечком, красные туфли на каблуках, нитка жемчуга на шее, духи "Кармен". Снилось мне, будто бы она уходит от меня навсегда, а я бегу за ней и не могу догнать, и плачу, плачу, а потом просыпаюсь и плачу уже наяву. Или еще снилось, что она умерла и лежит в гробу на табуретках, и я снова плакала и вспоминала соседку из девятиэтажки. Просто в наших домах по весне много стариков умирало, как сирень зацветет, а от нее еще запах такой дурманящий, что даже воздух синел; так вот как только сирень зацветала, старики все и умирали один за другим. Сейчас я понимаю - простое совпадение, а тогда мне сирень вообще казалась знаком смерти, дымная, врубелевская сирень... А за той соседкой из девятиэтажки долго не приезжал автобус, и шел дождь, и родственники ждали под зон-тами прямо на улице с венками от трудовых коллективов и букетами по-черневшей клубящейся сирени. Я заметила, что бабка Марина слегка при-кусывает губы, и я очень волновалась, я видела, что цветет не-навистная мне сирень, видела соседку в гробу и с ужасом искала следы недомогания в лице бабки Марины. Две табуретки и стул стояли в лужах, а сверху гроб, прикрытый крышкой, чтобы вода не натекла. Потом вместо автобуса приехал грузовик, и соседку подняли в кузов вместе с табуретками, венками и родственниками... А мы с бабкой Мариной так и остались стоять под дождем, и у нее по щекам стекала размазанная тушь с ресниц.
Я спросила:
- Ты плачешь?
А она сказала:
- Это дождь...
В мои четыре года я часто видела бабку Марину во сне, сейчас я снюсь ей четырехлетней, это значит, что тогда у меня была с ней самая тонкая связь и что сейчас ее стареющая память так восстанавливает нашу связь по ночам.
О детстве.
О мое детство, мое детство!
Мое фарфоровое блюдце!
Мне на тебя не наглядеться,
Мне до тебя не дотянуться!
Вл. Полетаев
- Вот это и был наш дом, - говорила мне бабка моя Марина, когда мы шли с ней по улице Малая Бурлинская, что за цирком. - Я здесь жила маленькой с матерью и теткой Павлушей, а потом дед Тихон вернулся из плена, сбежал от фашистов из Германии, из концлагеря, нам получше жить стало...
А мне тогда апрельские одуванчики по колено были, я слушала ба-бку Марину, натягивала до колен трикотажные гольфы и разглядывала дом. Покосившийся бревенчатый дом. Во дворе развешано белье. Простыни на деревянных прищепках, огромные вискозные штаны на резинках и детская рубашечка в мелкую землянику...
- И когда взорвали церковь, мы с Африканом, это сынишка Ивановых был, они по соседству жили, мы с ним из церкви натащили много разной красоты: лампадки, осколки икон, оклады серебряные - и все спрятали у Бульки в будке, чтобы никто не нашел, чтобы не отобрали у нас наши с Африканом игрушки...
На Малой Бурлинской друг против друга стояли деревянные дома. "Частный сектор, - говорила бабка Марина. - Деревня..." И я просила всегда: "Пойдем в частный сектор, в деревню!"
Самый хвастливый дом рядом с бабушкиным стоял, двух
этажный, сов-сем новенький, выкрашенный ярко-зеленой краской, блестел на апрельском солнце среди простых непокрашенных домов.
Однажды я видела, как два кудрявых, голых по пояс парня красили крыльцо на жаре и что-то кричали друг другу. Их смуглые крепкие спины блестели от пота, и один из них все время откидывал взмокшие волосы со лба, я не понимала, что они кричат. Мы с бабушкой остановились посмотреть. Я обнимала ее за ногу, потому что выше не доставала.
- Что они говорят? - спросила я.
- Они говорят не по-русски, - ответила бабка Марина. - У них денег много, вот они и красят все в зеленое. У них все не как у порядочных.
Потом из дома, перепрыгивая голыми ногами через покрашенные ступень-ки, вышла молоденькая совсем цыганка в сиреневом платье с двумя коса-ми. Она тоже кричала что-то зычным голосом, очень пахло краской, и меня поразил цвет ее платья, ярко-сиреневый. Блестящий от яркости. Парни кричали ей что-то непонятное, но из их непонятной речи, почти из од-них гласных, я вырвала русское имя Маша. Цыганку звали Маша.
- Она помадой у церкви торгует, - сказала мне бабушка.- Помнишь, мы видели? Она задешево покупает, задорого продает... В этом доме Ивановы раньше жили, еще до цыган. Они бедные были, питались одной картошкой всю зиму - отец, мать и восемь детей. Младший - Африкан... Вот я с ним и играла. А тогда все праздники запретили, кроме трудовых, а простых люд
ских праздников все равно очень хотелось... Вот однажды зимой они позвали меня на елку. Я поклялась никому не говорить... Был простой зимний день, а они все ставни закрыли, чтобы никто даже в щель не мог подглядеть! В комнате у них была елка, наряженная еще по-старинному, со свечами, и Африкан чистенький, и сестры его... Уж мы веселились, уж как мы играли! А потом были подарки - всем по мятному прянику, а уж на угощение нам дали по картофелине в мундире... Мы с Африканом принесли все церковное из Булькиной будки и поставили под елку. Потом нам сказали, что Рождество... А в школе мы молчали, даже между собой не вспоми-нали, понимали - тайна...
Я смотрела, как цыганята качались на качелях, и обнимала бабушку за толстую ногу. Я думала: "Это качели Африкана!" И мне очень хотелось прыгнуть в их жизнь из своей.
Засыпая, я мечтала о рубашечке в мелкую землянику и о мятном прянике на Рождество.
Второй сон.
Двадцатые годы. Новосибирск. Бабка Марина маленькая, такая же, как на фотографиях из детства. Коротко, по-мальчишески подстрижена, длинноногая, в чулках "резинки" с вытянутыми пажиками. Холод в бараке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31