А он мне: "Господь вас рассудит..." Тут я согрешила, не поверила. "Как же это Он меня рассудит?" - и усмехнулась даже. А ночью мне Люся приснилась и папа мой. "Отпой нас", - просят, да так жалобно. Люся моя совсем спокойная стояла, а вот папа мучился... Но когда их отпели, я успокоилась, и уезжать с Нелей стало легко, как в юности...
А Корнелий стоял под дверью и слушал, что бабка Марина говорит. Он тихий стал, от него все время пахло корвалолом, и ел он так же неряшливо, как бабка Марина, и когда я орала на них, он молчал, только смотрел все куда-то в сторону и прикрывал руками лицо, словно защити-ться хотел от удара. Он молчал даже тогда, когда мы с Должанским продали все его ордена за Берлин на Новом Арбате, он после этого только кор-тик свой спрятал, и я прекрасно знала - куда.
- Корнелий, - издевалась я иногда, - мы с Должанским пропили твой кортик!
И он каждый раз бежал проверять...
Третий сон.
Я в баре. Бар в подвале без окон. Низкие потолки. Светильники в цветных абажурах, за столиками сидят девицы, за стойкой - девицы, и даже бармен девица. Им на плечи падают ленты серпантина. А где-то у стен суетятся мужчины-прислужники с подносами немытой посуды. И вдруг мелькнул Должанский с перепуганным лицом. Я встала из-за столика, хотела подойти, но тут встретила Лизу Донову. Она тоже была испугана: "Бежим отсюда, здесь кто-то умер!" Мы выбежали в коридор, я обернулась: на меня из подвала смотрели полсотни распахнутых глаз, а коридор походил на больничный. И вот я вижу, в глубине коридора пробежал Вадим Должанский. Его явно преследовали: напряженная спина, прижатые лопатки. Он свернул за угол, и следом показался охотник. Лица я не видела, видела лишь узкую спину в солдатской рубашке, обвисшие синие штаны и коротко стриженный затылок. Я побежала за ними следом, свернула за угол и увидела дверь квартиры. Я звонила, колотила ногами, наконец мне открыли: лысоватый мужчина в домашнем халате, за ним стояла его жена с дочкой. "Где они?" - спросила я. Никто ничего не понял. Я вбежала в их квартиру, раскрыла двери во все комнаты, но никого не нашла. Оставалась последняя дверь. Я не могла ее открыть, я колотила в нее, бросала обувь, разложенную в коридоре, но все напрасно. И вдруг после очередного удара она откры-лась, вернее, ее открыли изнутри. Я увидела уборную по типу поезда. В центре стоял плосколицый монгол в солдатской рубахе. Он широко, от скулы до скулы, улыбался, показывая в разрез улыбки белые, плоские зубы, а в руках он держал конец веревки, перепачканный в земле. "Посмотри", - сказал он и отошел от окна. Это было то самое окно с решеткой, выходящее на крышу прямиком из моей квартиры. За окном, вниз головой, укутанный в шинель и обвязанный веревкой за ноги, висел Должан
ский. Мертвый. С окровавленным ртом. И рядом стоял монгол с плоским каннибальским оскалом. Я поняла, что сейчас он примется за меня. Я решила убежать, метнулась к окну, но увидела, что окно на девятом этаже и внизу ржавые кучи металлолома, а сверху - темно-серое клубящееся небо. И стало так тоскливо, так все равно...
Когда бабка Марина и полковник Корнелий повели меня в первый раз в школу, я разглядывала по дороге всех проходящих мимо детей. Думала: кто будет со мной в одном классе. Впереди женщина тащила за руку мальчишку, рыжего, ниже меня почти на голову. "Ну, мам, ну прости!" - ныл он. "Слышать тебя не хочу, Дима", - отвечала она. "Ну, мам!" "Этот будет со мной в одном классе!.." - решила я. Остальные шли - дети как де-ти. Без родителей. С родителями была только я, потому что я была новенькая, и Должан
ский, потому что у него вызвали родителей в школу. Я шла между полковником Корнелием и бабкой Мариной. Корнелий был в мундире и при орденах, меня отдавали в хорошую школу. Бабка Марина несла букет гладиолусов. "Подаришь учительнице, - сказали мне. - Веди себя хорошо. С достоинством. Здесь дети приличных родителей..." Бабка Марина гордилась. Я тоже. Корнелий волновался. "Здесь надо учиться", - говорил он. Мы обогнали Должанского с матерью, бабка Марина оборачивалась посмотреть, насколько "приличная" у него мать.
И я вспомнила тут же мою старую школу в Новосибирске. Маленькую, трехэтажную школу с оврагом и садом. В овраге валялся металлолом, за-росший одуванчиками. В саду стоял горбоносый Ломоносов. На большой перемене мы бегали в сад - разбивать о его нос вареные яйца из столовой. Нос у Ломоносова облупился, как от загара, как будто бы он только что приехал с юга. В школе было легко, весело и одиноко. Мы были маленькими и злобы учителей не замечали. Они были как глухонемые и слепые одновременно и хотели, чтобы мы оглохли, ослепли, онемели - словом, стали получше.
А нам учительница наша - перманент, кримпленовый костюм, школьный журнал под мышкой - запрещала лазать в овраг. "Там ходит убийца детей, говорила она, сверкая очками. - У него набор ножей, он украл их из исторического музея... Помните, мы ходили в музей? Помните ножи? Он прячется в нашем овраге за кустами сирени... - продолжала Римма Ильинична, дрожа лицом. - Скоро приедет милиция, его поймают, отдадут под суд. Суд будет строгий, но справедливый! Приговорят к расстрелу..." Когда наша первая учительница рассказывала нам о маньяках, у нее даже глаза затуманивались. Мы слушали затаив дыхание; под конец рассказа она распалялась до крика, рассказ становился все страшнее и страшнее, и вдруг ни с того ни с сего она выкрикивала: "Диктант!" Она, сама того не зная, очаровывала нас рассказами об убийце. В сумерки овраг манил. На "продленке" мы все бежали в овраг. Мы говорили: "За сиренью", на самом деле мечтали посмотреть на маньяка...
И вот однажды в саду нашли повешенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31