В квартире был разгром — «противник отступал в беспорядке, продолжая нести потери в живой силе и технике»: вещи валялись на полу и на стульях, дверцы платяного шкафа были растворены, как бы затем, чтобы он видел — она ничего не взяла из того, что они нажили вместе. Вот оно, все осталось ему. А ей ничего не надо. Ушла, «как стояла», в одном платьице!
Вернувшись с завода в тот вечер, он подошел к шкафу, который далеко не был еще заполнен. Ее нарядное платье и его выходной костюм, ее плащ и его макинтош — не много же нажили они добра. Да они за добром и не гнались!..
Вещи в шкафу висели дружно, плечом к плечу, напоминая о прожитых вместе годах. Казалось, вещам дано больше помнить, чем людям. Но что могли помнить вещи! Ведь тогда, в том далеком году, у него была только гимнастерка с пластмассовым под воротником, а у нее голубое платьице, которое мать купила ей по случаю на барахолке... Ни гимнастерки, ни этого платьица давно не было в помине. А любовь? Осталось что-то от той любви или тоже нет уже ничего?..
Он вскипятил чайник и, подняв сахарницу, увидел записку. Прочел, и горло перехватило. Он думал, что плачет от жалости к дочери. Но плакал он от чего-то другого, и слезы его были сладки, как слезы радости...
На автобусной остановке было пусто,— должно быть, автобус ушел только что. Звезды стали крупнее к ночи, белые сады благоухали в темноте. Где-то очень далеко лаяла собака, и это еще больше придавало сходства с деревней этой тихой окраине, и было странно думать, что через пятнадцать — двадцать минут он окажется в центре большого южного города, где в этот поздний час еще кипит жизнь, звучит музыка и по главной улице — местному «броду» — в красноватом отблеске витрин гуляют молчаливые пары, все в одинаковой «модной» позе — рука парня лежит у девушки на плече...
Мир был создан для счастья. Он был готов поверить этому, потому что сам был почти счастлив. Завтра он увидит их. Веру и Таньку. Сейчас они шепчутся с Людмилой, решают, как быть. Нашла советчицу! Подругу! Бывают друзья по противоположности. Эти — именно такие. Людмила — хозяйственная баба. Благополучная. Такие, благополучные, любят давать советы. Обожает своего Волика. Что за имя дурацкое — Волик? Владимир, должно быть.
Но все зовут его Волик. Смешно. Мужику под сорок, весит девяносто два кило.
Он взглянул на светящийся циферблат часов — одиннадцать. Автобуса все не было. Хоть иди пешком. По одной из улочек беззвучно прошла машина, свет фар скользнул и исчез.
И вдруг он услышал женские шаги. Женщина шла быстро, почти бежала. Он узнал эти шаги сразу.
— Димка!
Она так запыхалась, что не могла говорить.
— Так это правда? — сказала она.— Мама приезжает? Я так рада. Ты хорошо сказал. Пусть все будет по-человечески, да? Ты согласен? Она же здесь не была у нас. Для нее это все так важно. Как я живу, понимаешь? Как мы живем...
Она подошла к нему, взяла за руку. Ее рука была холодная. Близко, у самых его глаз, доверчиво сияли ее глаза.
— Замерзла? — спросил он и с сожалением услышал тарахтение автобуса.
— Да я не взяла ничего теплого,— сказала она. Как будто речь шла о курорте, а не о том, что она ушла от него. Навсегда.— Мы завтра придем,— сказала она.— С утра.
Автобус приближался, слепя глаза и переваливаясь на немощеной улице.
Он больно сжал ее руку.
— Нет уж,— сказал он.— Домой так домой. Сейчас. Или никогда.
Скулы его напряглись, сердце стучало. Автобус уже тормозил с шипеньем.
— Я не могу, Димка,— сказала Вера.— Завтра.
— Сегодня,— сказал он. И подтолкнул ее к подножке автобуса.
— А Танька?
Двери сомкнулись за ее спиной. Они уже ехали.
— Прибежит,— сказал он, разглядывая ее. Они были одни в автобусе. Совсем одни, потому что автобус был без кондуктора. После темной улицы свет резал глаза, приходилось щуриться, но оба были рады этому,— прищуренные глаза не так выдавали их.— Прибежит,— повторил он.— Что ей, привыкать?
Он смотрел на Веру, и она казалась ему красивой. Как в те давние дни, когда они любили друг друга, таясь от всех, а потом расписались, никому не сказав ни слова. «Выкинули коника», как называет это до сих пор ее мама.
Она путала имена. Называла Веру — Танькой, а Таньку — Верой. Иногда ей казалось, что обе они ее дочери и даже Танька в большей степени, чем Вера. Может быть, потому, что детство Веры, как и вся ее собственная молодая предвоенная жизнь, вспоминалось порой, как сон, оборванный на середине, или как фильм из чьей-то жизни, странно знакомой, почти своей. Если бы они с Верой жили вместе и виделись чаще... Но они уже долгие годы жили врозь, и потому порой ей стоило усилия соединить эту рослую, яркую тридцатилетнюю женщину с той худенькой белоголовой девочкой, которую она когда-то в своей молодости качала на руках.
Ближе и понятней была Танька, приезжавшая каждое лето погостить к бабушке Анне в Белоруссию. С Танькой они дружили — пели песни, пололи грядки на огородике, позади дома, ездили в лес по ягоду. Танька отвыкала от белорусского говора за зиму, и иное слово ее смешило, она заставляла повторять целые фразы, переспрашивая: «Бабушка, как ты сказала — «нема нияких ласиков»? Что такое «ласики»?»
Ее удивляло незнакомое правописание, при котором буква «а» пишется там, где ее слышишь,— «калбаса», «па-суда». Как будто попал в такую веселую сказочную страну, где нет никаких правил грамматики.
Вскоре Танька перенимала заразительный местный говор и начинала разговаривать певуче, твердо произнося звуки «эр» и «че».
Потом из К. писали, что Таньке пора возвращаться. Она провожала внучку на самолет,— их города связывала авиалиния. Там, в аэропорту, она высматривала среди пассажиров женщину с добрым лицом и поручала Таньку ее заботам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24