от «Ревела буря, дождь шумел» до «Рула ты рула-ла-ла». А потом всегда кто-нибудь надпивался. И все же, зная наперед, как все будет, он не мог не пойти. Когда он возвращался домой чуть навеселе, мурлыча что-то из песенника, Вера ревниво расспрашивала его, чего это он распелся. Ее интересовало все — танцевал ли он и с кем сидел за столом. Наверно, опять с Кларой! И было приятно, что она ревнует его. Пожалуй, ради этого он туда и ходил.
Может быть, ее друзья из редакций и радио были славные ребята, но они отнимали у него Веру, и он не мог любить их. В последний раз тоже все получилось из-за них.
Он пришел с завода позже обычного, усталый как черт. Еще на лестнице он услышал гитару, смех и голоса. Громче всех смеялась Вера. На столе стояло вино, остатки тараньки. Вокруг стола сидело трое парней — спецкоры Толя и Коля, фотокор Вася из газеты и редактор вещания Зоя, по прозвищу Заяц. Вася держал гитару.
— Васенька,— закричала Вера,— сыграй еще раз ту, первую. Пусть Димка послушает. Слушай, Димка! — И представила: — Знакомьтесь — мой муж!
Это была ее любимая шутка — они все были давно знакомы.
Заяц сказала:
— Очень приятно,— а Толя, Коля и Вася галантно поклонились.
— Налейте ему штрафную! — сказал один из них тоном распорядителя.
Вася уже ударил по струнам и запел блатным фальцетом.
— Большой Каретный — это улица такая была, в Москве. Там раньше МУР помещался, понял? — пояснила Вера.— Блеск, настоящая воровская!.. Чувствуется, да?
— Чувствуется что-то родное,— сказал Коля, красивый брюнет лет двадцати пяти.
— Щ Большом Каретном она провела лучшие годы своей жизни,— продекламировал Толя.
— Дурачье,— сказала Вера.— Мой отец был агентом уголовного розыска. Он ловил таких, как этот тип. Возможно, он и отобрал этот черный пистолет, а?
— Ты же говорила, что твой отец казак, конник,— сказала Заяц.— Помните, мальчики?
— Ну и что? — сказала Вера.— Ну и говорила. У меня было два отца.— У нее побелели ноздри, как всегда, когда ее злили.
— Везет же некоторым,— вздохнул брюнет,— У тебя два, а у моих сыновей ни одного...
— Где же третий мой отец? — пропел фоторепортер Вася.— На Большом Каретном!
Они шумели, а он слушал молча и медленно мрачнел. А потом сказал:
— Ладно, давайте валяйте по домам. Я спать лягу...
Без всяких там «извините» и «пожалуйста». И сам открыл дверь на лестницу. Вера говорила потом, что он поступил, как последний хам. Чего только она не наговорила ему тогда. Возможно, что он погорячился. И даже поступил, как последний хам. Но он слишком устал в тот день. И еще ему не нравилось, как брюнет Коля посматривает на Веру. И эта знаменитая шуточка: «Знакомьтесь — мой муж!»
Это было в последний раз, когда она ушла от него к Людмиле «навсегда». «Я не останусь в доме, где не уважают моих друзей»,— говорила она. Потом, когда они помирились, она сказала: «Ты был в чем-то прав, Димка. Не знаю, в чем. Я очень была на тебя зла, и мне было стыдно за твое хамство. Но... Если бы ты поступил иначе, ты был бы не ты и я бы так не любила тебя».
Нет, с Верой он никогда не знал, что будет завтра.
Он был рад приезду Анны Устиновны. С ее появлением дом наполнился запахами и звуками жилья — пахло вареным, жареным, паленым, что-то звенело, падало, плескало. Уже поднимаясь по лестнице к себе домой, он заранее радовался тому, что его встретят все эти запахи и звуки, и заботливый, всегда как будто удивленный возглас: «Дима, пришел уже?», и приглашение к столу, на котором уже дымится тарелка щей или борща — нехитрые радости, которые он тем более ценил, что они выпадали ему нечасто.
Сегодня Вера в Усть-Лабинской и вернется только под вечер. Танька давно пообедала и ушла к подружкам учить уроки.
Анна Устиновна и Дима обедают вместе. Он достает из холодильника бутылочку, наливает по рюмке себе и ей. Она отнекивается, больше для порядка, но потом соглашается, желая уважить Диму.
Мальчишкой — они с Верой поженились, когда им было по восемнадцати лет,— он ох и боялся строгую Верину мать. Они любят вспоминать то время.
— А боялся же ты меня, Димка? — говорит Анна Устиновна, дуя на горячую ложку.
— Боялся, Устиновна,— говорит он ей в тон. И она смеется, довольная.
— А теперь так уже не боишься?
— Теперь не боюсь.
— Врош,— смеется она.— И теперь боишься. Канешна, не так, как тады, но трошки есть...
И они вспоминали послевоенный Минск, разбитый, искалеченный,— кладбище домов. Идешь улицей — стены стоят и окна целы, а за окнами — голубое небо или ночь в звездах, смотря по времени. Окраины еще как-то уцелели. Вера с матерью жили в маленьком домике на тихой улице, в комнатке узкой и низкой, похожей на блиндаж,— входя в нее, пригибали голову, чтобы не стукнуться о притолоку. И даже эта комнатка была у них не своя — платили за нее хозяйке. Стояла в ней кровать, на которой мать с дочерью спали вдвоем, узкий столик письменный — на нем и обедали и тумбочка — все хозяйское. Шкафа не было — вещи в чемоданах, под кроватью держали.
И сюда, на тихую улочку, тянулись за Верой «хвосты» — друзья ее и подружки. Она тогда только десятый класс кончила, в институт поступила, на первый курс.
Мать на фабрику, а она наведет к себе друзей,— в хату некуда, так во дворике сидят. Шум, споры, разговоры... Хозяйка сердится: «Разве то люди? Дрозды! Знала б — не пустила к себе, где хотите живите». А Вера смеется — рада. Как-то летом еще пришла мать с фабрики, а с Верой на лавочке за воротами мальчишка-солдатик сидит, тоненький такой, высокенький. У Веры на коленях каска немецкая пробитая, а в нее вишня насыпана до краев. И они эту вишню кушают. Стали мать угощать, а она смотрит на каску, и вся война, вся судьба перед глазами проходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24