Нашего замкомполка Назипа Шарипова жена была... Боевая такая, веселая...
Нет, Вера Асьму не помнила. Только где-то в памяти знакомо откликнулось — Шарипов.
— Я ее в городе у нас встретила,— продолжала мать, глядя на воду.— Тоже осталась вдовой, как я... Сколько там наших людей полегло, дочушка, на границе той! Обнялись мы с ней, поплакали... Вспомнили свой полк, мужей своих. У нее добрый муж был, моему Борису товарищ. Перед самой войной в кружок стали ходить. Кружок открыли тады немецкого языка. Я теперь так думаю: кое-кто знал, что война будет... С немцем. И скоро будет. И предательство было, дочушка! Перед самой войной переформировывают наш полк и переводят из двадцать первого казачьего в сто девятый механизированный. Сказали, переучивать будут.
Коней, значит, отвели, а танков не присылают. Хлопцы наши кручинятся — коней жалко, и у танка лезти коннику тяжело, рослые все, одно слово — казаки!.. И тут — война! Сколько буду жива на свете, не забуду тот час. Нас тады в Лапичи, на отдых поставили. Ты спала, не слыхала, малая еще была. А я на сон чуткая. Прокинулась серед ночи — в окно сверкнет, как молния! Как загремит. Бориса бужу «Слышишь, Борис?» А он просыпаться не хочет. «Это мехполк соседний на занятия выезжает».— «Нет, Борис, что-то не так...» Лежим, слухаем. Ординарец бежит — стук-стук подковками. «Тревога!»
Борис оделся в три минуты — и за чемодан энзе. Убег. Возвращается в скором времени: «Аня, война!» А уже весь дом проснулся, двери хлопают. «С кем война?» — «Не знаем. Провода в полках порезаны...» — «А откуда ж узнали?» — «Гонец с дивизии прискакал». А дивизия от нас, дочушка, восемнадцать километров... Да, было что вспомнить нам с Асьмой. Как нас в деревню Ручей вывезли...
— Это я хорошо помню,— сказала Вера.— Здорово нас бомбили тогда.
— Они не в нас кидали — в мехполк. И зажигалки и фугасы. Весь свет горит, а мехполк из колхозников пополнение набирает, и в эту толпу их бомбардировщики бомбы сбрасывают. С севера наш бегить маленький ястребочек, а они, как гуси, повернут круто — и на него...
Мать замолчала и сидела так долго, откинув голову с тяжелой косой, прислушиваясь к чему-то. По голубой воде задумчиво скользила лодка — спасательная. В лодке сидела парочка. Девушка опустила руку в воду, юноша налегал на весла. Неожиданно мать засмеялась.
— Ты знаешь, что она мне говоре, эта Асьма? Ты, говоре, еще можешь устроиться, ну?
— Как так устроиться? — не поняла Вера.
— Ну, как люди устраиваются,— сказала мать, глядя перед собой, и в ее голосе Вере послышалось смущение.— Замуж выйти, одним словом. Сама устроилась, тепер меня тяне.
— А что? — сказала Вера.— Ты у меня еще молодая, в тебя влюбиться можно.
«Неужели мать собралась замуж?» — мелькнуло в голове.
От ее похвалы мать зарделась, и на миг Вере показалось, что догадка попала в цель. Но только на миг. Она не могла поверить этому всерьез. Слишком долго мать при надлежала ей. Только ей и еще Таньке.
— Глупая ты,— сказала мать, и лицо ее стало строгим.— Какая может быть любовь в мои годы? Волк у лесу один рыскает, а человек один не может. Нашла себе женщина человека под пару. Он один, и Асьма одна. Поженились и живут как-то...
Вере показалось, что мать спешит закончить неловкий разговор, который зачем-то начала и который тяготит обеих. И Вера сказала:
— А я, мама, уезжаю завтра. Посылают меня в район на всю посевную...
Сказала и ждала, что мать будет ахать или обижаться. Но она спросила только:
— Что ж, дочушка? И проводить меня не приедешь? — И вдруг спохватилась: — А чего же мы тут сидим? Тебе собираться надо...
И в который раз Вера подумала, что они с матерью мало знают друг друга. Мать провожала ее как будто даже с радостью. «Тебе там спокойно будет. Я тут с Танечкой, за дитем пригляжу». Должно быть, мать огорчилась в душе, но виду не подала, не удивилась, что жизнь опять отнимает у нее какую-то крупицу счастья. Она давно научилась переносить мужественно свои потери — большие и малые. Как я могла подумать, что мать собирается замуж? После того, что пережито, одного только может хотеть душа — покоя.
Бедная мама! Всю войну она вспоминала, как в Лапичах, перед отъездом, постелила белую скатерть, навела уют, надела белый крахмальный чехол на диван.
«У матери жизнь отнимала,— думала Вера, собираясь в дорогу,— а я сама не умею жить... Опять куда-то лечу, бросаю семью. Танька привыкла, только просит: «Привези кубинские марки».
Вере сказали, что в районе, где ей предстоит жить, работают на посевной кубинцы — ученики школы механизаторов. Танька выросла, все платья ей коротки, школьная форма трещит, рвется на локтях. В записной книжке у Таньки среди адресов и телефонов ее подруг есть запись: «Все слоны близоруки». Наткнувшись на эту запись, Вера показала ее Диме, и они долго смеялись. Теперь она думала: «У Таньки решающий возраст. Сто открытий в день, тысяча вопросов. А мне все некогда, некогда...»
Она казнила себя в душе за то, что не говорила с главным более твердо, а сама уже испытывала подъем, как всегда перед дорогой. Чувствовала, что ее уже влечет, захватывает, забирает в плен это слово «дорога», без которого она не мыслит себя, свою жизнь...
— Димка,— сказала она, обнимая его худые острые плечи и заглядывая ему в глаза,— я не виновата. Я не хотела ехать. Но все у нас в отделе такие тяжелые, такие семейные...
Он усмехнулся, слегка отстранясь:
— Это ты хорошо сказала. Все семейные... Кроме тебя!..
Он поняла свою оплошность.
— Не придирайся,— сказала она сердито.— Ты думаешь, мне нравится такая жизнь? Мотаюсь туда-сюда, как соленый заяц... Думаешь, мне легко?
Она могла сердиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24