— Ты какой-то злой стал, отец,— не вынеся наконец тягостно-отчужденного молчания, заговорила Ксения.— Ну зачем ты так позорил меня перед Пробатовым?
Корней медленно обернулся, взгляд его будто заволокло дымкой — он возвращался мыслями откуда-то издалека.
— А ты бы лучше помолчала и не встревала в спор,— с хмурой непримиримостью ответил он.— Думаешь, людям по душе, что ты каждую щель замазывала?
— Ничего я не замазывала! — Ксения старалась говорить как можно сдержаннее и холоднее.— Ты забыл, что я инструктор райкома и что я не имею права допускать, чтобы наш дорогой родственничек сбил всех с толку!.. Я лучше тебя представляю, что сейчас делается в колхозе.
— Дети — они завсегда считают, что живут умнее отца с матерью,— угрюмо отозвался Корней.— Тебе хочется, чтобы я по-твоему и жил и думал, а мне покуда своего ума хватает. А ты вот — не бери только в обиду — пока чужим живешь!.. И по мне, твоя жизнь как бумажка чистая — что хочешь, то и малюй на ней.
— Нечего сказать, хорошего мнения ты о своей родной дочери. —У Ксении задрожали губы.— Выходит, по-твоему, у меня нет собственного мнения? Спасибо на добром слове, утешил!..
Корней остановился, вздохнул, тронул дочь за рукав и, глядя в ее влажные, гневно-красивые глаза, сказал с грустным укором:
— Выбросила бы ты разную дурь из головы да, как вон зять советует, выходила бы поскорее замуж, а?
Это было так неожиданно, что вначале Ксения подумала, не ослышалась ли, но, увидев на губах отца доверительную, полную скрытого лукавства улыбку, растерялась.
— Вроде хороший человек тебе в мужья набивается... Я об Иннокентии Павловиче говорю,— не давая ей опомниться, продолжал Корней.— В каждом своем письме приветы от него передаешь, по всему видать, мужик уважительный, не попрыгун какой, в годах... Чего ты его, как
телка на привязи, держишь? Иль не надоело бобылкоя жиить?
— Живу одна, зато никто надо мной не стоит,— глядя себе под ноги на чавкающую под резиновыми ботами жирную грязь, тихо ответила Ксения.— Никому отчетов не дню, ничьи прихоти не исполняю. Кому я в тягость?
— Да себе в тягость, себе! — горячо и раз'досадованно подхватил отец.— Чего ты передо мной-то прячешься, гордость свою выставляешь? Разве я не вижу — без радости ты живешь, скучно, как вон тот верстовой столб в поле: хоть и при большой дороге стоит, а пусто кругом... Ах, Ксюша, да разве мы с матерью не добра тебе желаем!.. Он что у вас делает, в райкоме-то?
— Ты про Иннокентия Павловича? Заведует отделом пропаганды и агитации...
— А как работник он из себя? Ничего? Ценный?
— С ним считаются, уважают его...
— Может, водку хлебает без меры?
Да ты что, отец? Его бы и дня не держали в рай-коме!
Тогда чего же ты такого самостоятельного человека от себя отпугиваешь? — Корней передохнул и вдруг, словно пораженный внезапной догадкой, спросил с недоумением и горечью: — Или ты все еще того вояку забыть не можешь, что закружил тебе голову, когда ты зеленой девчонкой была? Я б не только думать о нем перестал, а из памяти вон вытравил, паршивца!..
— Ты о ком это? — Она сама не знала, зачем хитрила и делала вид, что не понимает, о каком человеке говорит отец, и не успел он назвать это, казалось, давно похороненное для нее имя, как она схватила отца за руку.— Не надо о нем, тятя... При чем тут Мажаров? Я ж тогда была совсем глупая, и вообще... не будем об этом!
Корней пристально посмотрел на дочь, стараясь угадать, что таилось за ео смятенным, просящим взглядом, затем молча отнял руку и, втянув голову в плечи, зашагал дальше навстречу сырому, моросящему ветру.
Пряча в рукава озябшие пальцы, Ксения шла позади. Вот здесь, около этого перелеска, она когда-то повстречала человека, которого до сих пор не могла забыть. Она удивлялась тому, что впервые за многие годы думала о Константине Мажарове без привычного чувства обиды и душевной угнетенности.
Было время, когда во всем, что случилось плохого, она винила одного Константина. Даже вчера, очутившись в сенях родного дома, она вспомнила о нем, не прощая ему ничего. А сейчас о прошлом думалось легко и свободно, словно отстоялась боль пережитого и над нею струится поток чистых, ничем не замутненных воспоминаний. Она шла и улыбалась им.
Это случилось в девятнадцатую весну ее жизни, за год до конца войны. Ксюша училась тогда на последнем курсе сельскохозяйственного техникума, жила на частной квартире в райгородке и домой наведывалась лишь по субботам.
В один из таких дней, перекинув через плечо привязанный за косынку туго набитый портфель, она отправилась в Черемшанку. Шла и напевала что-то вполголоса, простоволосая, в пальто нараспашку, беспричинно радуясь наступившему теплу, весенним лужицам на дороге с бездонной синевой опрокинутого неба, птичьему пересвисту в придорожных кустах.
Перелесок был окутан дымкой первой сквозной зелени, цыплячьим пушком желтели отцветающие вербы, пахло нагретой землей, палым прошлогодним листом и горьковатой терпкостью тополиных почек.
Из перелеска вышел на дорогу молодой офицер, неся на белой перевязи раненую руку, в другой он держал сломанную веточку, тонкую, с едва распустившимися клейкими язычками листьев.
В те времена Ксюша с каким-то обостренным вниманием и нежностью относилась ко всем, кто побывал на войне. Испытывая к фронтовикам восторженное чувство уважения и благодарности, она каждый раз словно искала на их лицах отблеск далекого и страшного зарева сражений.
Однако случайно встреченный на дороге молодой лейтенант почему-то не вызвал в ней знакомой признательности. Он даже внешне мало походил на военного человека, форма не делала его стройным, подтянутым, она лишь подчеркивала его глубоко штатский вид:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131