И вот ты прешься прямо на главный вокзал, на самый наиглавнейший. А там - сплошные удобства! Во-первых, вход свободный. Во-вторых, там ты не чужой, поскольку вокзал именно для чужих и предназначен, иными словами - на вокзале все оказываются здешними, там чужие становятся даже более здешними, чем здешние. Там твоя нездешняя внешность вполне уместна. К тому же на вокзале светло, тепло... Есть киоски с газетами, будки с телефонами, кассы с билетами...
ХХ (мечтательно). Буфет...
АА. И буфет тоже. И вот ты постоял возле газетных киосков, возле телефонных будок, возле билетных касс...
ХХ. Пива выпил...
АА. В этом я, правда, сомневаюсь. Пиво тоже стоит денег. Зато у меня нет ни малейшего сомнения, что ты побывал в писсуаре.
ХХ. А перрон?
АА. Не перебивай. Именно к этому я и подхожу.
ХХ. Сперва я был на перроне.
АА. Правильно. Физически ты сначала был на перроне и лишь затеи в писсуаре. Но интеллектуально события на перроне ты разработал уже постфактум, а писсуар сыграл при этом важную роль, я бы сказал оплодотворяющую, писсуар вдохновил тебя...
ХХ. Может, скажешь, что перрона не было?
АА. Был, был, был перрон, прибыл поезд, ты стоял перед спальным вагоном, высаживались пассажиры - все это было. Правда и то, что из спального вагона вышла особенно красивая и элегантная женщина...
ХХ. Вот видишь!
АА. ...Ты на все это поглазел, а уж потом пошел в писсуар. Нет, не в туалет - чистый, с цветочками на столе у клозетной бабки, где сияет белый кафель, где пахнет дезодорантом и где полагается платить за вход. Ты направился в обыкновенный писсуар, куда может зайти любой, где окурки засоряют слив и плавают в зловонной, пенистой моче, где полотенцем, видимо, когда-то пользовались, но теперь оно настолько грязное, что к нему уже никто не прикасается. Где смердит. Мужчины, набожно сосредоточившись, копаются там в брюках, каждый в своих, каждый по отдельности, но при этом каждый объединен с остальными в этом сортирном свальном грехе. Но тебя это не отпугивает, даже наоборот. Я уж умалчиваю о твоей нечувствительности к запахам. Но найдешь ли ты другое такое место, где твой сосед был бы точно в том же положении, как и ты? Ну, где еще царит подобное равенство? Нигде. Не страшно, что равенство это в самоосквернении. Главное - оно подлинно, выразительно и даже утрированно, карикатурно экспрессивно. Тем лучше для тебя, ибо ты, из-за недоразвитости восприятия, способен ощущать лишь лошадиные дозы, любые градации и нюансы не затрагивают твоих чувств. Ты пробыл там долго. Но, к сожалению, не мог остаться в писсуаре навсегда. И когда ты уже закончил свое дело, когда перестал делать вид, что продолжаешь, когда уже причесался, - меня, кстати, поражает, насколько тесна у тебя взаимосвязь между урологией и косметикой, - ты вышел из этого подземелья, и вот тогда в твоем причесанном разуме зародилось, - просто непостижимо, как косметика воздействует на твою мозговую деятельность, разве что раздражение черепа гребешком играет здесь некую роль? - зародилось это дурацкое, наивное вранье о любовном приключении с дамой из поезда.
ХХ. Так я же ее...
АА. Чепуха. Явная чепуха. Ты стоял перед спальным вагоном и обжигал себе пальцы жалким чинариком. Твоя сигарета была единственным символом твоей независимости, в остальном же ты был всецело во власти вожделения, зависти и униженности... Да, конечно, ты ее желал, причем даже больше, чем просто как женщину. Впрочем, я подозреваю, что ты и понятия не имеешь, что такое женщина, твой сексуализм не выходит за рамки функционального знакомства с так называемым первичным половым признаком. Ты видел в ней символ того далекого мира, который тебе так абсолютно, так беспощадно недоступен. И тогда, будучи не в состоянии перешагнуть эту пропасть реально, ты перешагнул ее в своем воображении. И, следует признать, совершил потрясающее для твоих возможностей умственное усилие. В чем тебе действенно помог писсуар. Потому я и говорю, что события на перроне ты интерпретировал, придал им законченную форму, уже постфактум, в писсуаре. Там, в способствующих подобным размышлениям условиях...
ХХ. Хватит!
АА. А разве не так было?
ХХ. Не так!
АА. Да ты не расстраивайся. Через неделю снова пойдешь на вокзал... (ХХ хватает со стола пустую бутылку и разбивает о стол ее нижнюю часть, в руке у него остается горлышко. Оба встают. Пауза.) Ну ладно, хорошо, пусть! Ты имел ее, имел! Она отдалась тебе, бросилась к твоим ногам, целовала твои руки, ноги целовала, эти твои остроносые туфли, ползала перед тобой, восхищалась тобой и твоими туфлями. И ее ты имел, и генерала, и даже генеральский лимузин! Генерал салютовал тебе, они устроили в твою честь фейерверк, а потом угостили мороженым. Ведь ты красивый! Тобой все восхищаются. Ну что, доволен? Теперь тебе легче? Достаточно уже? (ХХ садится, кладет в сторону горлышко бутылки. Пауза.) Хочешь чаю? (Примирительно.) Я могу заварить для тебя чай.
ХХ. Всегда все испортишь.
АА. Обиделся?
ХХ. А чего ты пристаешь?
АА. Ты обиделся из-за того, что я говорил правду.
ХХ. Вечно ты пристаешь. Чего я тебе сделал?
АА. Ничего не попишешь, дорогой мой. Я лишь помогаю тебе осознать свое положение...
ХХ. Какое еще положение. Я был на вокзале.
АА. Это и свидетельствует о твоем положении.
ХХ. Я хотел, чтобы мне было хорошо.
АА. Вот именно, у нас всегда так: приукрашивание фактов, стремление выдать нереальные мечтания за действительность, ханжеские пожелания... Поддельное настоящее рождает болезненное будущее. История мстит...
ХХ. Какая еще история...
АА. Наша история, история нашего народа.
ХХ. Какая история, что мне история, я был на вокзале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20