ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
В ушах ее, словно наяву, зазвучали его слова, с басовыми нотами, завораживающие: мы рождены друг для друга, Ани, мы любим подобно древним… Она верила им, впитывала их каждой возрожденной клеткой тела, шепча: да, да, да… В такие мгновения она забывала обо всем – о родителях и работе, о том, где она находится, ее даже не волновали предстоящие на следующее утро конспиративные выверты и притворство на людях.
– Знаешь, что самое печальное? – спросила она, устремив взгляд на слабо освещенные занавески. – Даже не так обидна эта игра в конспираторов, ни даже твоя внезапная жестокость… – она методично растирала свою левую грудь, – а то, что от нашего варненского вечера в баре не осталось ничего. Я живу с двумя Григорами, дорогой.
– Не понимаю тебя.
Анетта повернулась так резко, что пролила виски на простыню.
– Не понимаешь, значит… А в тот вечер, в баре, перед тем… перед тем, как мною увлекся, ты не помнишь, что вел себя, как охотник…
– Какая охота, ей-богу…
Она наклонилась и ущипнула его за щеку.
– Притвора ты мой… Помнишь, как ты произнес «добрый вечер»?
Таких мелочей Григор не помнил.
– Признаюсь, это было виртуозно, все исполнено благородства. Ты артист, Гриша, и тебе это известно, хотя ты не хочешь в этом признаваться.
– Я думаю, ты ошибаешься. Из педантов не получаются артисты.
– Но из артистов получаются прекрасные педанты, не так ли? – Анетта осушила свой стакан и швырнула его на постель. – А помнишь, что такое яд – мрачная реакция невинного цветка и концентрация зла?
Григор вздрогнул, приподнялся и поцеловал ее в нежный изгиб возле ключицы.
– Ты меня изумляешь… Чтобы столько времени…
– Представь себе, это так. Ведь я наивно поверила.
– Обижаешь. Я был искренен.
– Так же, как сейчас?
– Что – как сейчас?
– А то: привет, как дела? тебя никто не видел в подъезде? на трамвае приехала? приму-ка я душ, так как взмок порядком… раз-два… Потом чуток нетерпения и даже жестокости, и рысь заваливается на бочок и даже слегка похрапывает, довольная, расслабившаяся, в очередной раз полакомившаяся своей жертвой… Хочешь, я тебе напомню все, о чем ты говорил со мной за эти два года? Знаю, не хочешь, но придется на этот раз потерпеть… О своей занятости и служебных заботах, о скуке семейной жизни, о поездках за рубеж, о твоих друзьях, у которых нет имен и профессий, о международном положении, о нашем восхитительном убежище и отлично организованной конспирации, проскальзывало также какое-нибудь благочестивое ученическое воспоминание – и ни одного вопроса, разве что по поводу здоровья, ты никогда не интересовался, как я живу, как коротаю часы и засыпаю без тебя, на что надеюсь… – Анетта всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и даже повысила тон: – Да, дорогой мой Гриша, я здорова, ничего у меня не болит, кроме нанесенных тобой ран, ничего мне не нужно, кроме твоей страсти, ни на что я не рассчитываю, кроме как на наше подполье – не бойся, я тебя не выдам, нам даже не придется поужинать вместе в какой-нибудь захудалой корчме, не придется тебе во второй раз переступать порог моего дома, картина висит там, где ты ее повесил, только нет твоих отпечатков пальцев на ней – все я вытерла и вымыла, днем я торгую ядами А, а ночью глотаю яды В, не бойся, в умеренных дозах, безопасных для здоровья…
Григор не знал, что и ответить.
– Молчишь. Знаю, это удобно, – Анетта потянулась к пустому стакану и отшвырнула его от себя. – А я говорю… Себе во вред… Но хочу, чтобы ты меня хорошо понял: я не жалуюсь и ничего не прошу – нет, Гриша, просто исповедуюсь тебе. Я не упрекаю тебя, насильно мил не будешь. Я отдала тебе все, что имела, пережила с тобой счастливые мгновенья – да, мгновенья – и часы и годы в одиночестве. Вот и хорошо, дорогой, но хватит… – Она выгнула свой тонкий стан, молитвенно сложила руки, ее груди страдальчески обвисли, и она уткнулась лицом в подушку.
Григор допил свой стакан, аккуратно поставил его на табуретку и закурил сигарету из ее пачки. Последнее время он чувствовал возникавшее между ними скрытое напряжение, ожидал неприятного разговора, но такого всплеска не предполагал. В первые месяцы их связи все шло, как по маслу, оба они были захвачены стихией страсти, которой они отдавались без остатка. Изголодавшиеся друг по другу, они с порога кидались в объятия и катались по ковру, как котята или дикие звери в брачный сезон. Ему было известно о капризности страсти и неизбежном охлаждении, но, несмотря на это, он уверовал, что их ожидают долгие-долгие годы бешеной, а потом и кроткой взаимности, ради которой они появились на свет. Однако через пару месяцев он обнаружил, что Анетта влюбилась в него. Это был первый тревожный сигнал, потому как он сам не испытывал никаких других чувств, кроме плотских – в этом он не сомневался. С ее стороны участились демонстрации преданности, забота о нем стала напоминать материнскую, дальними молниями сверкали проявления ревности, в душе ее полыхала скрытая ненависть к его жене. А когда он узнал, что Анетта как-то раз специально подкараулила Тину, чтобы поглядеть на нее, то понял, что дела принимают оборот, грозящий непредвиденными последствиями. Это было заложено в характере Анетты, какой бы послушной она ни казалась. При одном таком ночном анализе он поставил на второе место ее планы в отношении него, которые она не могла не вынашивать, отдавая преимущество ее чувствам.
Его сигарета вспыхивала в темноте, подобно фонарю гнома. Вроде бы опыта ему не занимать, а тут прохлопал ушами и вовремя не заметил опасности. А она показала свои рожки еще в ту ночь, в мотеле под Сливеном, когда сквозь сон он услышал ее намек насчет беременности, так и оставшийся в области предположений, но все-таки, все-таки… К вечеру они отправились на прогулку в поле, она собирала цветы и плела венок, а потом возложила его ему на голову и затихла, словно кошка, но он ощущал ту трепетную тревогу, которая сгущалась в преддверье важного решения Анетта приехала в Сливен, побывав сперва в отчем доме, рассказывала ему о семейных делах, обронила что-то насчет обеспокоенности родителей ее затянувшимся девичеством, была игрива более обычного, а ночью, как раз когда он было задремал, она исподволь подкинула мысль о беременности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Знаешь, что самое печальное? – спросила она, устремив взгляд на слабо освещенные занавески. – Даже не так обидна эта игра в конспираторов, ни даже твоя внезапная жестокость… – она методично растирала свою левую грудь, – а то, что от нашего варненского вечера в баре не осталось ничего. Я живу с двумя Григорами, дорогой.
– Не понимаю тебя.
Анетта повернулась так резко, что пролила виски на простыню.
– Не понимаешь, значит… А в тот вечер, в баре, перед тем… перед тем, как мною увлекся, ты не помнишь, что вел себя, как охотник…
– Какая охота, ей-богу…
Она наклонилась и ущипнула его за щеку.
– Притвора ты мой… Помнишь, как ты произнес «добрый вечер»?
Таких мелочей Григор не помнил.
– Признаюсь, это было виртуозно, все исполнено благородства. Ты артист, Гриша, и тебе это известно, хотя ты не хочешь в этом признаваться.
– Я думаю, ты ошибаешься. Из педантов не получаются артисты.
– Но из артистов получаются прекрасные педанты, не так ли? – Анетта осушила свой стакан и швырнула его на постель. – А помнишь, что такое яд – мрачная реакция невинного цветка и концентрация зла?
Григор вздрогнул, приподнялся и поцеловал ее в нежный изгиб возле ключицы.
– Ты меня изумляешь… Чтобы столько времени…
– Представь себе, это так. Ведь я наивно поверила.
– Обижаешь. Я был искренен.
– Так же, как сейчас?
– Что – как сейчас?
– А то: привет, как дела? тебя никто не видел в подъезде? на трамвае приехала? приму-ка я душ, так как взмок порядком… раз-два… Потом чуток нетерпения и даже жестокости, и рысь заваливается на бочок и даже слегка похрапывает, довольная, расслабившаяся, в очередной раз полакомившаяся своей жертвой… Хочешь, я тебе напомню все, о чем ты говорил со мной за эти два года? Знаю, не хочешь, но придется на этот раз потерпеть… О своей занятости и служебных заботах, о скуке семейной жизни, о поездках за рубеж, о твоих друзьях, у которых нет имен и профессий, о международном положении, о нашем восхитительном убежище и отлично организованной конспирации, проскальзывало также какое-нибудь благочестивое ученическое воспоминание – и ни одного вопроса, разве что по поводу здоровья, ты никогда не интересовался, как я живу, как коротаю часы и засыпаю без тебя, на что надеюсь… – Анетта всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и даже повысила тон: – Да, дорогой мой Гриша, я здорова, ничего у меня не болит, кроме нанесенных тобой ран, ничего мне не нужно, кроме твоей страсти, ни на что я не рассчитываю, кроме как на наше подполье – не бойся, я тебя не выдам, нам даже не придется поужинать вместе в какой-нибудь захудалой корчме, не придется тебе во второй раз переступать порог моего дома, картина висит там, где ты ее повесил, только нет твоих отпечатков пальцев на ней – все я вытерла и вымыла, днем я торгую ядами А, а ночью глотаю яды В, не бойся, в умеренных дозах, безопасных для здоровья…
Григор не знал, что и ответить.
– Молчишь. Знаю, это удобно, – Анетта потянулась к пустому стакану и отшвырнула его от себя. – А я говорю… Себе во вред… Но хочу, чтобы ты меня хорошо понял: я не жалуюсь и ничего не прошу – нет, Гриша, просто исповедуюсь тебе. Я не упрекаю тебя, насильно мил не будешь. Я отдала тебе все, что имела, пережила с тобой счастливые мгновенья – да, мгновенья – и часы и годы в одиночестве. Вот и хорошо, дорогой, но хватит… – Она выгнула свой тонкий стан, молитвенно сложила руки, ее груди страдальчески обвисли, и она уткнулась лицом в подушку.
Григор допил свой стакан, аккуратно поставил его на табуретку и закурил сигарету из ее пачки. Последнее время он чувствовал возникавшее между ними скрытое напряжение, ожидал неприятного разговора, но такого всплеска не предполагал. В первые месяцы их связи все шло, как по маслу, оба они были захвачены стихией страсти, которой они отдавались без остатка. Изголодавшиеся друг по другу, они с порога кидались в объятия и катались по ковру, как котята или дикие звери в брачный сезон. Ему было известно о капризности страсти и неизбежном охлаждении, но, несмотря на это, он уверовал, что их ожидают долгие-долгие годы бешеной, а потом и кроткой взаимности, ради которой они появились на свет. Однако через пару месяцев он обнаружил, что Анетта влюбилась в него. Это был первый тревожный сигнал, потому как он сам не испытывал никаких других чувств, кроме плотских – в этом он не сомневался. С ее стороны участились демонстрации преданности, забота о нем стала напоминать материнскую, дальними молниями сверкали проявления ревности, в душе ее полыхала скрытая ненависть к его жене. А когда он узнал, что Анетта как-то раз специально подкараулила Тину, чтобы поглядеть на нее, то понял, что дела принимают оборот, грозящий непредвиденными последствиями. Это было заложено в характере Анетты, какой бы послушной она ни казалась. При одном таком ночном анализе он поставил на второе место ее планы в отношении него, которые она не могла не вынашивать, отдавая преимущество ее чувствам.
Его сигарета вспыхивала в темноте, подобно фонарю гнома. Вроде бы опыта ему не занимать, а тут прохлопал ушами и вовремя не заметил опасности. А она показала свои рожки еще в ту ночь, в мотеле под Сливеном, когда сквозь сон он услышал ее намек насчет беременности, так и оставшийся в области предположений, но все-таки, все-таки… К вечеру они отправились на прогулку в поле, она собирала цветы и плела венок, а потом возложила его ему на голову и затихла, словно кошка, но он ощущал ту трепетную тревогу, которая сгущалась в преддверье важного решения Анетта приехала в Сливен, побывав сперва в отчем доме, рассказывала ему о семейных делах, обронила что-то насчет обеспокоенности родителей ее затянувшимся девичеством, была игрива более обычного, а ночью, как раз когда он было задремал, она исподволь подкинула мысль о беременности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42