Явились даже оловянщики; они с хохотом измывались над соглядатаем: стащили с него штаны и в клочья разодрали рубашку. Он никак не мог освободиться, разве что лишившись уха. Он кричал благим матом, умоляя вызволить его, но никто не осмеливался прийти на помощь. Наконец злополучная жертва столь безжалостной шутки воззвала к проходившей мимо женщине. Несчастный просил хотя бы прикрыть ему платком лицо, чтобы люди не видели, кто это здесь терпит такой позор да еще и ходит под себя. Его мольбы разжалобили женщину, но она только выслушала их и ничего не сделала, ибо опасалась гнева короля горшечников. Сама она занималась отливкою оловянной посуды. Наконец как-то ночью соглядатай сумел вырваться из плена, оставив ухо на гвозде, и больше его никто не видел. И если доселе молодого австрийца все презирали за порочные нравы, то с этого достопамятного дня он снискал всеобщее уважение. Одни только сплавщики ненавидели его. Мари Эдель сперва держала ухо в глиняном горшке, засыпав его солью, а после – в стеклянной банке, сохранившейся в мастерской Моума и неизвестно по какой причине внесенной в римскую опись его имущества. Ни одного изображения уха среди гравюр Моума не имеется.
Глава XXXIV
В возрасте сорока девяти лет Моум Гравер подвергся нападению. Случилось это в римской кампанье, 8-го числа июня месяца 1666 года. О происшествии этом свидетельствует рапорт римских лучников с вышеуказанной датою, за одиннадцатью подписями. В то время гравер жил один. Вот он сидит на склоне холма среди руин, прислонясь спиною к тоненькому зеленому дубку и надвинув на лоб широкополую соломенную шляпу, скрывающую его лицо от чужих глаз и от солнца. Он дремлет.
Внезапно его сон грубо прерван: молодой парень, схватив гравера за шиворот, валит его на сухую землю и вонзает нож в горло.
Моум ощущает мучительно знакомый запах.
Он вскидывает глаза на незнакомца, который вознамерился его зарезать. Смотрит – и черты лица юноши потрясают его. Он не отводит взгляда от нападающего. Он не кричит. Странным образом ему вспоминается гравюра на дереве Яна Хеемкерса, у которого он учился в Брюгге. На этой гравюре Хильдебранд стоит перед Хадубрандом, поднявшим на него меч. Отец видит сына, готового убить его. Он видит, что сын его не узнаёт. Он видит свою смерть во взгляде родного сына. Но отец молчит. Молодой человек – на вид лет двадцати шести – вонзает клинок ему в горло. Из раны брызжет кровь. Похоже, именно так из зимы рождается весна.
В этот миг за кустом бузины над их головами мелькнула тень: какой-то человек с мешком за спиной опрометью помчался вниз по холму, прямиком через камни, крапиву, чертополох, цилиндрические обломки колонн и хилую дубовую поросль.
Парень вдруг оставил полузарезанного Моума валяться в пыли холма, вскочил и со всех ног кинулся вдогонку за беглецом.
Глава XXXV
Моум распростерт на соломенном тюфяке в хижине пастуха. Это все там же, среди холмов. Врач обматывает ему шею белым полотняным бинтом, чтобы остановить кровь. Гравер вспоминает недавнюю сцену. И шепчет прерывающимся голосом: «Мне кажется, я всю свою жизнь был завистлив. Зависть предшествует воображению. У зависти взгляд острее, чем у глаза».
Перед ним стоит молодой человек лет двадцати шести – тот самый, что напал на него. Вокруг четверо римских лучников. Он стоит выпрямившись, он бледен, он очень красив, руки его стянуты за спиной веревкою; он не может связать двух слов по-итальянски – лепечет что-то бессвязное.
Рядом с ним бродячий торговец фаянсом; он глядит на юношу с вожделением, нет, даже с пылким обожанием и пытается его защитить.
Наконец молодой человек говорит по-фламандски ближайшему лучнику, что он может объясняться только по-фламандски и не владеет языком римлян. Он говорит по-фламандски, что обознался. И шепчет на скверной латыни, умоляюще глядя на раненого: «Perdonare mihi! Perdonare mihi!»
Глава XXXVI
Внезапно Моум разрыдался и отвернулся лицом к стене. Он тихо спросил по-фламандски в полутьме хижины:
– Откуда ты?
– Брюгге.
– Как твое имя?
– Ванлакр.
На это гравер ответил молчанием.
Ванлакр же продолжал:
– Я прибыл в Рим нынче утром. Тут у меня украли все вещи. Я приехал сюда, чтобы разыскать моего отца. Говорят, что мой настоящий отец живет в Риме и продает свои офорты на виа Джулия. Но хозяин лавки отказался дать мне его адрес. Знаете ли вы этого гравера?
– Нет. Я с ним незнаком, – ответил Моум по-фламандски, не оборачиваясь.
Таким образом гравер все время оставался в тени.
Тогда юноша, чьи руки были по-прежнему связаны за спиной, бросился на колени перед тюфяком, прямо на земляной пол. И снова умоляюще спросил по-фламандски человека, которого только что ранил: «Этого гравера зовут Моум. Знаете ли вы его?»
– Нет. Я с ним незнаком, – повторил Моум.
– В мешке, который у меня украли, был эстамп – портрет моей матери, сделанный Моумом. Портрет отличается таким чудесным сходством, что любой человек, взглянув на него, тотчас узнает ее, – продолжал юноша-фламандец. – Этот портрет мог бы опровергнуть любое обвинение, выдвинутое против меня. Он тотчас развеял бы все подозрения. Но у меня его больше нет.
– Может быть, вора или мешок найдут, – сказал Моум.
– О, я надеюсь! – вскричал молодой человек.
В этот момент в хижину вошел консул Фландрии и Голландии.
– Еще раз простите меня, сударь, – повторил на фламандском красивый юноша, стоя на коленях возле тюфяка, на котором лежал Моум. – Я принял вас за человека, укравшего мой мешок со скарбом.
Пока он говорил это, консул, врач и лучники препирались меж собой.
Тогда Моум сказал лучникам по-итальянски:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18