– Виски! – сказал Пьерсон.
– Должно быть, вам противно на меня смотреть, – сказал Майа.
И внезапно в глазах у него помутилось. Потом он ощутил на губах вкус металла, и какая-то жидкость обожгла ему гортань.
– Ничего, ничего, – сказал он, открывая глаза. – Уже прошло.
Он услышал голос Пьерсона: «Смотри, еще напоишь его», – и понял, что снова глотает огненную жидкость. Он махнул рукой, показывая, что, мол, хватит.
– А что я с остатками буду делать? – раздался голос Александра. – Мне, что ли, допивать?
– Пей, не стесняйся, – сказал, смеясь, Пьерсон.
Майа показалось, будто во всем его теле отдается этот смех. Он снова открыл глаза и увидел рядом с собой крупную голову Александра. «Большая голова, славная, – подумал он с благодарностью. – А у Пьерсона смех как у молоденькой девушки». Он чувствовал, что совсем размяк, готов всему умиляться.
– Ударить коленку чертовски больно, – сказал Александр, – почти так же больно, как удар в пах. Ну, как, тебе лучше, Майа?
Теперь Майа открыл глаза уже по-настоящему.
– Порядок.
Он поднялся, с трудом сделал два шага и снова взял флягу.
– Садись, – сказал Александр, – я пойду.
– Да мне сейчас лучше.
– Садись, тебе говорят.
– Иди ты к черту, – сказал Майа. – Сейчас мой черед.
Александр вцепился в ручку фляги и потащил ее к себе. Майа не выпускал ее, и с минуту они молча рвали друг у друга флягу, топчась между фургоном и костром.
– Чудаки вы! – сказал Пьерсон.
– Отпусти, – сказал Александр, – ручку оторвешь.
– Нет, ты отпусти.
– В первый раз вижу, – сказал Пьерсон, – чтобы Александр дрался за право идти по воду.
Майа выпустил из рук флягу, прихрамывая отошел к своему месту и сел.
– Вот щучий сын, – сказал Александр, – чуть флягу не испортил.
И он удалился, крупно шагая. Майа смотрел ему вслед, и вдруг сердце его мучительно сжалось. Он приподнялся, словно решил догнать Александра, но тут же опустился на землю. Какая-то непонятная тревога как сверло проникала в каждый его нерв. «Это от коленки», – подумал он, но тут же понял, что лжет самому себе. В нем росло какое-то неприятное ощущение, какое испытывает человек, всячески старающийся забыть предписанный самому себе долг. Он понимал, что должен сделать что-то очень важное, сделать немедленно, сейчас же, но ему никак не удавалось вспомнить, что же именно… И неизвестно почему, он вдруг почувствовал угрызения совести, будто кто-то тихонько нашептывал ему на ухо. «Майа, ты должен… должен… должен…» И он со страхом и тоской спрашивал: «Но что же я должен сделать? О черт! Что? Что?» И все тот же голос твердил свое: «Майа, ты должен… должен… должен…» А минуты продолжали идти, и скоро станет слишком поздно, и так ему и не удастся узнать, что же это важное он должен сделать… Он приподнялся было, снова сел. «Майа, ты должен… должен… должен…» В отчаянии он рылся в памяти, стараясь вспомнить, что он должен сделать, и при каждом усилии памяти искомое, как нарочно, все больше ускользало, все глубже забивалось во мрак. Вокруг него, в тени деревьев лежал их лагерь с кишением солдат в защитной форме, с несмолкающим жужжанием, прерываемым криками, руганью, возгласами. Лучи округло ложились под деревьями, дюны слева от санатория казались припудренными солнечной охрой, и иногда на них что-то ярко поблескивало, как на морской глади. Майа сидел на месте Дьери, отныне свободном; от нагретой стены было тепло спине, а за собой, не видя, он ощущал белые корпуса санатория, ослепительно-белого в лучах солнца, нарядный сад, красивые аллеи, посыпанные светлым гравием, розарий в цвету, а сбоку – ряды носилок с мертвецами. «Майа, – снова зашептал голос, – ты должен… должен… должен…» И неумолимо текли минуты, и было уже слишком поздно, и то, что он должен был бы сделать, теперь оказывалось вне досягаемости, уплыло куда-то в глубь памяти, утонуло в ее потемках.
– Прекрасная погода, прямо рай для отдыха, – сказал Пьерсон.
Майа поднял голову.
– Итак, возблагодарим господа бога! – сказал он в бешенстве.
Пьерсон кинул на него неожиданно серьезный взгляд.
– Да. Да, Майа! – сказал он, упирая на каждое слово. – Возблагодарим за это господа бога!
Послышался свист, потом сухой треск. Майа бросился на землю и вдруг вскрикнул.
– Что с тобой?
– Ничего, коленка…
– Ну это еще полбеды, – сказал Пьерсон и без всякого перехода добавил: – С чего это гады бьют из семидесятисемимиллиметровок по санаторию?
Лежа ничком на земле, они ждали нового залпа. Но его не последовало. Пьерсон поднялся на ноги.
– Зря стреляли, – сказал он.
Майа тоже встал и отряхнулся.
– В любой армии с этими артиллеристами, – сказал он, – никогда не угадаешь заранее, что будет через минуту.
– Зря стреляли, – повторил Пьерсон.
К ним бегом направлялся какой-то расхристанный солдат. Остановившись у фургона, он поглядел на Майа.
– Этот бородач не отсюда? – спросил он картаво.
– Да, – сказал Майа. – Он пошел к колодцу. А чего тебе надо?
– Я оттуда иду, – сказал солдат.
И запнулся.
– Ну? – сказал Майа.
Солдат оглядел Майа, потом Пьерсона, открыл было рот, но ничего не сказал.
– Ну? – нетерпеливо повторил Майа.
– С ним что-то случилось, – сказал солдат.
Майа одним прыжком поднялся с земли.
– Ранен?
– Иди сам, – сказал солдат. – Увидишь.
– Я тоже иду, – сказал Пьерсон своим ровным голосом.
Майа уже скрылся. Пьерсон обернулся к солдату.
– А ты бы не постерег наш фургон, пока нас нет?
– Ладно, – сказал солдат.
Он прислонился к дверце фургона и заглянул внутрь.
– Эй, старик! – окликнул он.
Пьерсон оглянулся.
– Не плохо бы вам с собой носилки прихватить.
Пьерсон удивленно вытаращил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67