Только свет в глаза, яркий свет, два дня. Но они не знали, я могу спать при любом свете, с открытыми глазами!
Он засмеялся, хрипло, будто ворона каркает.
Простудился... холод был дикий...
Потом спрашивает, Алик проснулся? Какое, счастье, Зина, я ничего не успел сказать.
А что бы ты сказал, ты же ничего не знаешь.
Им правды не нужно, только говори - кто, что... у них свой план. Только говори. Но я никого... понимаешь!
Он позвал меня. Я вернулся на цыпочках к кровати, потом прибежал к нему.
Он обнял меня, говорит, сейчас оденусь, пойдем к морю, как всегда. Море всегда у нас будет.
Мама отошла, принялась мести под моей кроватью, пыль уничтожать.
Папа молчит, взял меня за руку и держит. Вдруг задышал громко, сжал руку мне сильно-сильно, говорит шепотом:
- Позови маму.
Она ведь рядом. А я не могу освободиться, он руку держит. Я повернулся и говорю:
Мам, папа зовет
Она бросила щетку, и к нам, в один момент. А у него лицо темнеет, чернеет, уши стали синими, он смотрит на меня - и не видит, глаза пустые, изо рта слюна розовыми пузырями.
Мама кричит - мам, скорую, скорую! И в больницу звони!
Из его больницы приехали скорей, человек пять или шесть, а потом скорая. Вся комната забита белыми халатами, мы с мамой в углу, ничего не видно, только спины.
Мы молчим, она меня обнимает, бабка на пороге, у нее белое лицо. А мама спокойная, как мертвая, только меня обнимает, мы на полу сидели.
Время, время шло, все суетятся, голоса - делай то, делай это...
Я думал, сейчас будет папин голос - "да, ладно..." как он всегда говорит, но не было, только чужие голоса, скорей, скорей... Потом полилась вода, что-то упало.
Один поворачивается, говорит - простите нас, мы не можем ничего сделать, простите.
Я узнал его, видел в больнице. И они один за другим, один за другим уходят, уходят.
А на кровати папа, подбородок подвязан полотенцем, лицо синее, он улыбается, молчит, глаза закрыты.
Папу хоронили
Потом были похороны, улица полна людей, пришли все, кого он лечил, и до войны, и теперь - эстонцы, русские, евреи, на лестнице стояли так, что не пройти никому, говорили шепотом. Кто-то сказал, священника нужно, мама говорит - нет, нет, он никогда не хотел, и снова тихо.
Бабка меня тепло одела, там дует, говорит, голое место на высоте, еврейское кладбище. На воротах железная звезда, только не пятиконечная, а шести. Въехали, людей поменьше, там уже была яма, начали на веревках спускать гроб, мама говорит мне, подойдем, держись за меня, у тебя другой защиты нет, держись, Алик.
Я смотрел, как гроб опускается, снежинки падали на крышку, тут же таяли, наша обычная погода, кто-то говорит за спиной.
Мы вернулись, мама не спала, плакала, Соня вместе с ней. Бабка говорит - идем, Алик, тебе тут нечего делать, милый. Повела меня наверх по лестнице на четвертый этаж, там у нее знакомая Ребекка, меня отвели в отдельную комнату, положили спать, и я быстро заснул.
Дама заболела
Две недели у нас жила тетя Соня, иногда убегала домой через двор, приготовит еду, накормит своих, и нам принесет. Мама болела, вставала редко, и бабка тоже заболела, лежала в уголке за своей старинной ширмой. Потом мама встала, начала понемногу пыль убирать, говорит, столько накопилось, Семен бы не узнал квартиру.
Шурует под кроватью, шурует щеткой. И плачет.
А Фанни совсем расклеилась, говорит, как некстати я...
Мам, перестань, говорит мама, разве болезнь и смерть бывают кстати, ты должна жить, ты нам нужна.
Фанни головой качает, смотрит на живот, он растет не по дням, а по часам. Пришел доктор, надо в больницу, сердце не работает, вода в животе и ногах.
Фанни говорит, нет, хватит с меня, хочу умереть.
Доктор ничего не сказал, вытащил большой шприц, огромную иглу, не круглую, а как штык. Фанни говорит, хотите заколоть меня, засмеялась, но печально.
Мне стало так жалко ее, что я забыл все ее строгости, как она меня мыться заставляла, и кричала на меня.
Уйди, Алик, говорит мама, я ушел за ширму, но немножко видел. Доктор помазал кожу на животе йодом, Фанни сидела на стуле, а живот висел над полом, она руками держалась за стол, чтобы живот не перевесил. Доктор воткнул иглу в живот, снял шприц, а игла осталась. И я вижу, из отверстия иглы, из темной дырочки потекла вода, нет, желтая жидкость, в тазик, мама сначала держала его в руках, потом поставила на пол.
Я отвернулся, отошел, только слышу, как течет, течет, течет без конца.
Потом мама говорит мне, подойди сюда.
Фанни лежит под одеялом, руки наверху, темные руки в морщинах и трещинах. Она медленно повернула глаза ко мне, не двигая головой, улыбнулась губами.
Алик... слушайся маму... и не бойся, ничего не бойся, никогда не бойся.
Потом говорит, чуть не забыла, у меня для тебя подарок ко дню рождения.
Я удивился, потому что еще весна, потом будет лето, и только осенью мой день рождения, в октябре.
Знаю, еще из ума не выжила, но все равно, иногда приходится подарки дарить заранее. Возьми в тумбочке ручку.
Ее знаменитую ручку!
Она улыбнулась, а мыться будешь? Ладно, не ври, не будешь. Теперь у тебя хорошая ручка, не забывай писать в тетрадку. Это история, еще пригодится. Все, что о себе помнишь, пиши.
Все-все писать?
Ты думаешь, это много - все... Один длинный день. Потом все короче, остается несколько минут. А потом точка блестящая.
Что, где... я не понял. Как в телевизоре, когда отключают?
Вот-вот, современный мальчик... отключают, а потом она гаснет, точка на стеклышке, и все.
Не понял про точку, и еще, вот что непонятно...
Как же про молодость писать, я же ничего не понимал тогда?
Она улыбнулась, молодость у тебя не совсем прошла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31