Одна стремилась сохранить любовника, которого ей не хотелось бы иметь в качестве мужа, а другая боролась за то, чтобы этот же мужчина принадлежал ей. Дважды после их реплик среди полусотни зрителей в зале раздавались громкие хлопки аплодисментов, стрелявшие словно стручки, попавшие в огонь.
– Как здорово, – шепнула Джейн.
Актрисы прибавили показного самообладания, притворной гордости: они уже предвкушали свой завтрашний успех. Их игра окрасилась тем избытком естественности и убедительности, который способен превратить театр в арену самых примитивных восторгов. Фанни услышала, как голос Клары Селлерье выкрикнул: «Браво!» во время паузы, которую Фару обозначил специально для того, чтобы дать возможность крикнуть «браво», и ожесточённый диалог продолжился. Фанни слушала его без тени благоговения.
«Может быть, он и в самом деле думает, что в жизни всё происходило бы именно так? Он меня просто смешит».
Укрытая тенью, она, не поворачивая головы, скользнула взглядом в сторону Джейн. Та кусала ноготь и часто моргала ресницами.
«Она волнуется… Может быть, и она тоже думает, что в жизни всё именно так бы и произошло… Какой же день придётся выбрать, чтобы она узнала, чтобы я тоже узнала, что это происходит совсем не так?..»
Трагические восклицания ранили ей слух. Мериа всё слабела и слабела, сдавая свои позиции наступающей на неё Дорилис, одержимой и похожей в своей несгибаемой прямоте на Жанну д'Арк:
– Вы ведь не знаете, вы уже не знаете, мадам, на что способна молодая девушка… Всю нерастраченную силу, всё неведение, которое я ношу в себе, всё, что я в состоянии совершить наихудшего, всё возвышенное, на что я способна, я пускаю в ход против вас, я бросаю в битву за него!..
А Фанни внутренним взором видела двух реальных женщин, хмурых, сдержанных, озабоченных тем, как бы не сорваться на крик, как ускользнуть от любопытства прислуги, как соблюсти приличия… Ей стало холодно. «Вот уже скоро… Уже скоро…» Около её затылка появилась рука, подняла меховой воротник, потом скользнула вниз, взяла её под руку и замерла в тепле локтевого сгиба, будто задремала.
«Всегда эта рука… Что делать с этой рукой? А вдруг в один из ближайших дней мне придётся оттолкнуть эту руку, силой разжать пальцы, которые, возможно, вцепятся в мою руку, в ткань моего платья?..»
Эта неподвижная рука занимала её больше, чем финал акта. Джейн, напротив, напряжённо следила за перемещениями актёров по сцене, как будто, не слушай она столь внимательно, ею бы овладело чувство вины. Бесшумно вернулся Жан Фару, сел на место в углу, которое Джейн, прижавшаяся к Фанни, оставила свободным, и просидел так до самого конца акта, не думая ни о чём, кроме этих сплетённых рук, проклиная их, осуждая глазами Фанни, приказывая ей отпустить прижавшийся к ней локоть. Не произнося ни слова, Фанни упрямилась, не сдавалась, и занавес опустился прежде, чем она уступила.
– О!.. Браво! – крикнула Джейн, на секунду отстав от общего неистовства публики.
Занавес опускался и поднимался, как и подобает на генеральной репетиции. Мериа уже демонстрировала ту опустошённость актрисы после спектакля, которая будет делать ей честь завтра, а Дорилис, кланяясь, снова превратилась в несокрушимую отроковицу, на которую театр мог рассчитывать ещё лет двадцать пять.
Третий и четвёртый акты, состоящие каждый из двух картин, отняли у Фанни всё терпение и силы. За этим прошла половина ночи. Почитающий традиции беспорядок, рутинные бунты, разного рода классические материальные неурядицы отодвинули момент, когда Фару, избавившийся наконец от бремени, с тем равнодушием, которое он демонстрировал в отношении своего творения всякий раз, когда ронял его, готовое, на толпу, смог сказать:
– Ничто больше меня здесь не касается.
Фанни с двумя своими спутниками нашла его на сцене. Заведующий постановочной частью, стоя возле него, перечислял:
– В первом – забыта сургучная палочка для печати; во втором – не зажёгся карманный фонарик; в третьем – звонок в дверь должен был прозвучать раньше; кофе, который не дымился в чашке, – тоже в третьем; убавить синевы в лунном свете (об этом я с Жюльеном уже договорился) и поменять модель телефона… Вы больше ничего не заметили, господин Фару?
– Нет… Нет, старина… Ах да! Абажур, во втором акте… Края слишком задраны кверху: публике в партере свет бьёт в глаза.
– Это уже учтено господином Сильвестром.
– Больше я ничего не заметил… До свидания, старина! И спасибо.
Внешне он казался спокойным. Но глаза его с отсутствующим выражением быстро сновали туда-сюда по сцене, которая вдруг опустела, как по мановению волшебной палочки.
– А где все? – спросила Фанни. – Где они все?
– Кто?
– Ну… Мериа, Шоккар, Дорилис, Марсан…
– Уехали.
– Как так?.. Этого не может быть, занавес только что опустился… Я бы хотела…
Фару, заматывавший на шее шерстяной шарф, пожал плечами.
– Уехали, говорю я тебе. Уф… Они были великолепны, но я не могу больше их видеть… до завтрашнего дня. Они тоже не могут больше меня видеть. Пойми, нас уже тошнит друг от друга…
Он взял женщин под руки и повёл их к выходу.
– Это большой успех, – задумчиво сказала Фанни. Ей хотелось вынести беспристрастное суждение и отдать должное Фару за то, что он, как обычно, трудился в одиночестве и самоотверженно. Поскольку энтузиазм к ней не приходил, она склонялась к тому, чтобы оценить эту работу по тем плодам, которые она должна была принести.
– Да, это большой успех, – повторила она. – Мне так кажется.
Спускаясь вниз по узкой лестнице, они пошли гуськом. Фару шёл впереди, размахивая руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50