Проявив необыкновенную предупредительность, Фару дождался, когда жена сядет.
Фанни отметила, что он тщательно выбрит, причёсан, незаметно попудрен загаром. Смокинг был узок ему в талии, и он откидывал назад затылок, подтягивая плечи друг к другу. «На кого, интересно, он злится сегодня? – промелькнуло у неё в голове. – Может, на меня?..»
Усевшись за стол, она почувствовала себя разбитой, вялой и голодной. Она ела много, к величайшему удивлению Фару, который наблюдал за ней, беседуя с сыном. Джейн тоже беседовала с Жаном, который, прежде чем ответить, выдерживал удивлённую, не лишённую вызова паузу. Когда Фару церемонно наклонил над бокалом жены графин с вином, она посмеялась над ним:
– Не знаю почему, но у тебя сегодня вид почти как у молодого героя-любовника, которому дали комическую роль…
И она расхохоталась непринуждённым смехом, какой вырывается у выздоравливающих или очень усталых людей. Она думала:
«А моё горе, как мне с ним быть в этой ситуации? Когда мне им заниматься? Сегодня было место рассудочности, безрассудству, гневу – всему, кроме горя… Так они его у меня и отнимут…»
Фару покинул дом изящно, ловко, разговаривая, зажигая сигарету, надевая пальто. Фанни считала, что он в прихожей, а Джейн – что он в ванной комнате, когда он уже переходил через улицу. Фанни осталась наедине с Джейн и, сидя напротив неё за столом, покачала головой, немного хмельная от сухого вина:
– Вот это я называю стилем прислуги, такую вот манеру уходить.
– Как это? – озадаченно спросила Джейн.
– Вы не обращали внимания, что никогда не знаешь, в какой точно момент домашняя работница уходит из дома? Она исчезает, как гном. А всё потому, что она всегда уносит какой-нибудь сувенирчик, ломтик телятины для мужа, остатки кофе в бутылке, какие-нибудь кусочки сахара…
Она снова засмеялась. В гостиной, куда она перешла, кто-то уже подкинул дров в камин и развернул на подлокотнике её любимого кресла «бержер» большую вигоневую шаль, и горе, в своей самой эгоистической форме, сжало Фанни горло. Мысль о покинутости, угроза скорого одиночества разогнали преходящее тепло, которым она была обязана обильной трапезе. «С Фару чувствуешь себя такой одинокой…» Она села, обернула ноги покрывалом и закрыла глаза с навернувшимися двумя слезинками.
– Я вам не мешаю? – спросила тихим голосом Джейн.
– Нет-нет, – сказала Фанни, не открывая глаз.
– Вы предпочитаете поговорить сейчас?.. Да?.. Завтра рано утром я могу позвонить по телефону госпоже Дельвай. В сущности, она будет очень рада снова занять своё место…
– Кто, Дельвай? Какое место? – Фанни освободила голову от гребня, шпилек, и её голова легла на длинные, отливавшие влажным чёрным глянцем водоросли волос.
– Дельвай, прежняя секретарша Фару, помните?
– Только не Дельвай, Джейн! Нет-нет, только не Дельвай!
– Что она вам такого сделала?
Под свободно спадавшими волосами и по-восточному белым лбом открылись влажные глаза Фанни – нежной и дикой жертвы кораблекрушения. Она с трудом взяла себя в руки, чтобы прогнать образ той прежней Дельвай – толстой, коротконогой, деятельной, беременной… Дельвай за работой… «А Джейн? А Джейн?..» Джейн отсутствует, Джейн испарилась…
– Ничего, – признала она. – Но на деле есть вещи более неотложные, чем вызов Дельвай. Бумажное хозяйство Фару разве не может подождать? Да пусть оно идёт к чертям, это бумажное хозяйство Фару!
– К чертям – согласна, но не к вам… Подумайте…
– Вот именно. Мне нужно какое-то время, чтобы подумать.
Она снова откинулась на свою подушку волос. Когда внезапно вошёл одетый Жан Фару, она жалобно вздохнула.
– Опять нездоровится, мамуля? Что-то уж очень часто… Почему вы не сходите к врачу?.. Я зашёл только пожелать вам спокойной ночи…
Он поцеловал ей кончики пальцев, и она увидела, что он изменил причёску. На запястье у него был тоненький золотой браслетик, а на рубашке – булавка с камнем, которой она раньше не видела. Обе женщины читали, как в открытой книге, этот ясный язык оставленных женщиной печатей.
– К счастью, я оставляю вас в хороших руках… Спокойной ночи, Джейн…
Он вышел с лёгкой недоброй улыбкой на лице. – Как он доволен, – сказала Джейн. – Он пошёл, бросив нам, если я не ошибаюсь, «отравленный намёк».
– Бедный мальчуган! – сказала Фанни рассеянно.
– О! Ну вы уж… – возразила ей Джейн. – Чем жалеть их, вы подумали бы лучше о себе.
Это множественное число заставило Фанни задуматься. Потрескивание дров в камине и размеренный звук иголки, делающей стежки, навевали на неё дремоту.
– Что это вы там шьёте? – спросила она внезапно. – Ремонтирую мои зимние перчатки, – сказала Джейн. – Кожа на них такая грубая… Им сносу нет, и они очень выручают в дороге…
– Ах да…
При слове «дорога» Фанни вздрогнула. Она представила себе холод, свистящий ветер, белые сухие набережные, увидела номер в отеле с лампочкой без абажура под потолком. Она была не из тех, кто любит изгнание; ей казалось, что быть одинокой – это значит быть отринутой и что в такой ситуации остаётся только ждать.
Прошёл лакей, пронеся в спальню к изголовью кроватей бутылку минеральной воды, апельсины и два стакана.
«Апельсины и два стакана… – сказала себе Фанни. – Всё правильно, скоро вернется Фару».
Она страшилась ночных часов, спаренных постелей и тел, Фару и, возможно, его сладострастной стратегии, которая была отнюдь не безопасной…
«Я его знаю, – заранее выбирая смирение, подумала Фанни. – Он постарается вести себя более достойно, чем сегодня днём… О! Этот день…»
– Джейн! – воскликнула она. – Не можете ли вы мне сказать…
Штопальщица ждала, держа иголку на весу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50