Подальше от этого сумасшедшего города с его страшной магрефой и странными проповедниками… Пилату не терпелось сбросить с себя этот иерусалимский кошмар и забыть, забыть странного Галилеянина: прокуратор никак не мог простить себе, что какие-то иудеи все-таки вынудили его, Пилата, искушенного римского политика, игемона, наместника, послать несчастного на казнь. Этого Ecce Homo! Да! Человеком достойным назвал Галилеянина Пилат назло первосвященнику и всей его камарилье. О, как они, которые без конца твердили «повинен смерти», «повинен смерти», вытаращились на него, когда он сказал: «Се Человек…» Сейчас ему казалось, что кто-то, словно нарочно, парализовал его волю. И это было не вино Каиафы. Нет. Иная сила управляла его сознанием. Сила, перед которой он оказался бессилен. Странно, что и Галилеянин был как одержимый. Так не ведут себя приговоренные к смерти. Нет, нет и нет! А может, они с Галилеянином играли в одну, посланную свыше только им одним, игру? Как он, Пилат, ни хитрил, как ни изворачивался, а подписал приговор Галилеянину. Никто не знает, что он втайне от всех вызвал старшего центуриона Лонгина и просил уговорить этого Иисуса изменить показания, сказать во всеуслышание, что Царь Иудейский признает господство кесаря над Иудеей. Что Он друг Риму. Пилат был даже готов отложить вынесение приговора, чтобы несчастный одумался, но Галилеянин сухо ответил: «Что делаешь, делай скорее». Это были последние слова странного проповедника, адресованные Пилату. И прокуратор потом не раз вспоминал их, как вспоминал также сказанное ему напоследок Галилеянином: «Не отчаивайся, игемон. Спаситель всегда ждет и прощает тех, кто истинно раскаялся». И про волю свыше.
Итак, в субботу, стараясь сбросить накопившееся напряжение, он много, но хаотично и непродуктивно работал с накопившимися в Иерусалиме документами; смыслы бумаг ускользали от него, и в то же время весь день он внутренне томился, охваченный непонятной тоской, и несколько раз звал слугу, чтобы тот принес ему воду умыть руки. Он осознавал всю нелепость своих действий, но все мыл и мыл свои руки, а легче ему не становилось. Слуги удивленно переглядывались и понимающе кивали друг другу головами. И он это видел и усмехался, как бы со стороны разглядывая себя.
Утром, на третий день пребывания в граде Давидовом, жена опять «обрадовала»:
– Игемон, я видела опять тот же сон. Тебя ждут неприятности.
– В Риме?
– Хуже.
– Может ли быть что-то хуже?
– Да, – сказала Клавдия Прокула. – Твоя распря с иудейским Богом продолжается. Галилеянин, которого ты распял, – воскрес.
Прокуратор о чем-то таком и сам по внутреннему, нарастающему волнению догадывался. Поэтому он не упал в обморок, а погрузился в странное безразличие. Вспомнил начитанного, болезненно кашляющего молодого умного Сенеку, который учил его мудрости Соломоновой: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Все вокруг суета. Суета и томление духа. Поэтому, что бы ни происходило, – не отчаивайся. Все проходит».
Он неопределенно спросил:
– Почему же молчит первосвященник?
– Возможно, еще не знает об этом. А возможно, ожидает твоей первой реакции. Готовит тебе сюрприз. Он, как я уже заметила, всегда предоставляет тебе первый ход.
– А ты, Клавдия Прокула, строишь из себя Сивиллу? Все-то тебе известно. Поверь, неспокойно у меня на душе и без твоих снов. И как меня угораздило влезть во все это! Одно дело казнить разбойников и смутьянов, призывающих свергать римлян. А тут – проповедь любви к ближнему. Излечение в Субботу. Игра в Царя Иудейского или в Сына Божия… Чувствую себя игрушкой в чьих-то руках.
– В чьих?
– О, если б я знал, в чьих! Наверное, это рука их Бога. Месть за осквернение Храма. За мраморного Тиберия, которого я там поставил. Не пойму только, почему сон о Галилеянине, о котором ты столько говоришь, послан тебе, а не мне?
Прокуратор любил жену, и ему было приятно смотреть на нее. Однако временами она его раздражала своим упрямством. Прищурив свои зеленые глаза, Клавдия Прокула сказала:
– А сон послан мне потому, что женщины вообще понятливее мужчин. Женщина София была раньше богов… Однако утешься, игемон. Вспомни своего Сенеку и утешься. Вспомни, что говорил он о царе Эдипе. Сенека не винит его за кровосмешение, за убийство отца. И даже оправдывает. Виновен Рок! Вспомни: «В чьих винах рок виновен, неповинен тот».
Жена замолчала, потом вздохнула и подняла глаза на Пилата.
– Что-нибудь еще? – настороженно спросил игемон.
– Не хотела пока тебе говорить, но, как мне только что доложил слуга, кто-то ночью зарезал нашего агнца. Зарезали и оставили на траве в луже крови.
У Пилата вытянулось лицо.
– Этого еще не хватало!.. Передай слугам: если не найдут виновного – все пойдут на галеры!
– Возможно, это какой-то знак?
– Да. Пожалуй, знак. Знак того, что согласия с первосвященником не получилось… Но знай, Клавдия Прокула, Пилат найдет и покарает мерзавца…
Тут разговор супругов был прерван появлением центуриона, который доложил, что Пилата срочно хочет видеть его тайный иерусалимский советник Левкий.
Этот Левкий – ловкий молодой еврей-проныра – служил в канцелярии Пилата и командовал разветвленной сетью шпионов прокуратора, чьи сообщения помогали Пилату хоть немного ориентироваться в жизни этого загадочного города и при надобности нажимать на нужные пружины в нужном месте и в нужное время.
– Похоже, сон твой в руку, госпожа моя Прокула, – с неудовольствием отметил Пилат, и на душе у него стало совсем противно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89