«Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед», я жду беды. Растет предчувствие…
Клавдия, понимая, что беду Пилату предвещает ее сон, который нелегкая дернула ему рассказать, решила предложить ему иную трактовку беды.
– Видишь, как бывает иногда полезно находиться вдали от Рима. Беда тебя не задела. Я говорю о заговоре Сеяна. Тебя не тронули. И если будешь сидеть тихо – не тронут. Как я поняла Галла, казни пошли на спад. Верно, я говорю, Домиций?
– Ты говоришь верно. Казни уже прекратились.
Умный Пилат ухмыльнулся:
– Спасибо, друзья, что печетесь обо мне, что стараетесь разогнать мои печали, страхи… Готовь, Клавдия, застолье, будем веселиться… Ибо, как говорил мудрый царь Соломон, все суета и томление духа.
…После трапезы Пилат с Галлом пошли прогуляться по райскому парку прокураторской резиденции. Благоухали розы. Шумели фонтаны. По озерной глади скользили лебеди. Разгоряченный вином Домиций Галл надеялся встретить в зеленых кущах ожидающую его скромную грустную пастушку или дремлющую белотелую нимфу, но Пилат вывел его к амфитеатру, где бродячие артисты давали какое-то представление. Оказалось, что они играют трагедию Сенеки «Эдип».
Первый ряд амфитеатра всегда был свободен: вдруг прокуратор или его супруга захотят поглядеть представление. И Пилат с Галлом, удобно устроившись в тени высоченного кедра, включились в спектакль и стали вникать в содержание происходящего.
Облаченные в белые тоги шестеро мужчин представляли античный хор.
Хор вещал:
Если б я мог судьбу мою[1]
Сам устроить по выбору,
Я попутный умерил бы
Ветер, чтоб его напор
Не срывал дрожащих рей.
Пусть, не уклоняясь вбок,
Ветер плавно и легко
Гонит бесстрашную ладью.
Так и жизнь, безопасно меня
Средним пусть ведет путем.
В этот момент на сцене появился вестник, тоже в белом, но к его сандалиям были приделаны небольшие крылышки, как у Меркурия. Вестник начал вещать:
Когда, узнав свой род, Эдип уверился,
Что в преступленьях, предреченных судьбами,
Повинен он, и сам же осудил себя,
Поспешно в ненавистный он ушел дворец.
Так лев ярится на равнинах Ливии
И грозно рыжей потрясает гривою.
Лицо ужасно, взор мутит безумие,
То стон, то ропот слышны; по спине течет
Холодный пот; угрозами бушует он,
Боль глубока, но через край уж хлынула.
Себе он сам готовит участь некую,
Своей судьбе под стать. «Что медлишь с карою? —
Он молвит. – Сердце пусть пронзят преступное,
Жизнь оборвут огнем или каменьями!
Где тигр, где птица хищная, которая мою утробу выест?
Что же, дух мой, медлишь ты?»
К лицу поднес он руки. А глаза меж тем
Недвижно и упорно смотрят на руки,
Стремясь навстречу ране. Искривленными
Перстами в очи жадно он впивается, —
И вот с корней глубоких сорваны,
Два шара вниз скатились. Но не отнял рук
И раздирал ногтями все упорнее
Пустых глазниц он впадины глубокие,
Все меры перешедши в тщетной ярости.
Тут запел хор:
Нас ведет судьба: не противься судьбе!
Суета забот не изменит вовек
Непреложный закон ее веретен.
Все, что терпим мы, смертный род, на земле,
Все, что делаем мы, свыше послано нам.
Первый день нам дает и последний наш день.
Не в силах бог ни один изменить
Роковые череды, сцепленья причин.
Для любого решен свой порядок:
Его не изменит мольба. Перед судьбою страх
Многим пагубен был: убегая судьбы,
К своей судьбе приходили они.
Чу, стукнула дверь. Вот входит он,
Не видя дня, не ведомый никем,
Трудным шагом бредет.
Из-за спин хора появился царь Эдип. Вид его ужасен. Белая тога в крови. На голове лавровый венок. Глазницы его пусты. Его вид заставил Пилата содрогнуться.
Эдип:
Все кончено ко благу; отдан долг отцу.
Как тьма отрадна! Кто из небожителей,
Смягчившись, мраком мне окутал голову?
Появилась преступная в кровосмешении жена и мать Эдипа Иокаста.
Иокаста:
Сыном ли назвать тебя?
Колеблешься? Ты сын мой! Стыдно сыном быть?
Молчать не надо! Что глазницы полые
Ты отвращаешь?
Эдип:
То голос матери!
Все, что свершил я, тщетно. С ней встречаться вновь —
Нечестье…
Иокаста:
В чьих винах рок виновен, неповинен тот.
У прокуратора от этой сцены испортилось настроение.
– Уйдем, Галл. Мне тошно это слушать, хоть автор и Сенека. Уж лучше что-нибудь из Аристофана, чем умножать печаль.
– Ты прав, Пилат. По мне, комедии куда как лучше. Знаешь, о чем я думаю?
– Интересно, о чем?
Пилат с интересом взглянул на гостя: он знал, что Галл – отнюдь не Сенека. Галл сказал:
– Я думаю, глядя на тебя, Пилат, что ты сильно изменился с римских времен. Иудеи на тебя плохо повлияли… Сколько ты уже здесь правишь? Лет пять, пожалуй?
– Семь.
– Семь лет! Семь – роковое число!
Пилат поморщился:
– Вот и ты про рок… И дался вам всем этот рок… Хотя в него я верю. Сенека предупреждал меня перед отъездом из Рима: «У человека одна свобода: добровольно принять волю рока». Он шутил: «Человек подобен собаке, привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и счастлива, если же она упирается, садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее». Не уподобиться бы той собаке…
– Да ты совсем расклеился, Пилат.
– Дела расклеили.
– Не в веру ль иудейскую, игемон, хочет обратиться? Не слышу, чтоб у Юпитера просил защиты. Ни разу не поклялся Зевсом. Уж не еврей ли ты, Пилат Понтийский? Ха-ха, – засмеялся Галл.
Утром Домиций Галл собрался в дорогу. Из опочивальни спустилась во двор проводить гостя и Клавдия Прокула. И опять упрямая женщина заговорила про свой сон.
– Ничего не могу с собой поделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89