Но столь давно, что еще и человека не было на земле.
Сокрушая камни, лез индрик напролом, вертел длинной чешуйчатой шеей. Костяной гребень торчал у него вдоль двадцатиаршинного хребта.
Страшно ревел злобный индрик, его свиные глазки заливались кровью.
Дивы помнили зверя индрика. Он, может, сколько раз, тяжко ступая, ходил мимо, чесался о камень. Гулко, по-коровьи, вздыхал, грузно ложась.
Помнили дивы и тот далекий, серенький день, когда над Шатрищем-горой засинел первый дымок. И красные отблески первого костра отразились в донской воде.
К тому времени индриковы кости уже лежали под толстым слоем песка и ракушек. Иные звери крались в ночной темноте. Но, испуганные заревом человечьего костра, они, рыча, обходили пещерное жилье стороной.
Тысячелетия, словно дни, пролетали над дивами. Менялось русло Дона. Люди приходили и уходили. Строились и разрушались города. А они все стояли. Каменными глазами глядели в степь.
В степи буран ревел.
В седых космах мятущегося снега смутно замаячили черные тени. Послышались голоса, хриплый собачий лай.
Дивы равнодушно глядели на пришельцев. Людей было пятеро, шестой – малолеток.
– Ну, шабаш! – сказал здоровенный чернобородый детина с медной серьгой в правом ухе. – Пришли, ребята, слава те господи! Тут, братцы, пещоры что хоромы, я знаю. Я тут бывал.
И он повел товарищей на кручу. Они шли, с трудом одолевая обледеневшую тропу.
Но ветер стал тише под скалами.
Вдруг перед путниками, затуманенные сложной мглой, предстали мрачные дивы.
– Ой, что это? – испугался малолеток.
– Это, Вася, дивы, – сказал чернобородый, – каменные столпы. Да вы, ребята, не пужайтеся! – ободряюще воскликнул он, видя, что товарищи его, остановившись, со страхом поглядывают на причудливые утесы. – Эти дивы нам худа не сотворят. Тут, братцы, хорошо, место дикое, пустыня. За горой лишь монастырек малый, старцы живут. Да они нам не помеха.
Собака, бежавшая за пришельцами, ощетинилась и злобно забрехала.
– Цыц, Соколко! – прикрикнул чернобородый на собаку. – Экой дурак, камня испужался… Айда, ребята!
Нет, Соколко не на дивов брехал. Хоронясь в расселине скалы, за пришельцами зорко следил человек. Был он горбат и коротконог, могучие, похожие на корявые сучья, руки висели ниже колен. Из-под рваной заячьей шапки жаркими угольками поблескивали медвежьи глаза.
Он внимательно разглядывал пришлых людей, пока те не скрылись за выступом мелового утеса.
– Когой-то нечистый дух принес, – ворчливо пробормотал горбун и, поправив за подпояской топор, медленно побрел прочь.
Привязанный к кушаку, у его бедра болтался матерый пушистый беляк.
Вскоре горбун потерялся за снежной дымкой.
А Пантелей вел товарищей на кручу. Все выше и выше поднимались наши знакомцы. Наконец седые, угрюмые глыбы мела преградили им путь.
– Заплутался, парень? – спросил дед Кирша.
Пантелей молча опустился на колени и принялся разгребать меловую осыпь. Через малое время между глыбами показалась узкая щель.
– Ну, господи, благослови, – сказал Пантелей, – полезем, Соколко!
Он с трудом протиснулся в черную дыру.
– Лезь, ребята, не робей! – глухо, словно из погреба, донесся его голос.
Крестясь, с опаской полезли артельщики за Пантелеем.
Лаз был сперва тесен, но вскоре попросторнело. С брюха поднялись на ноги, шли во тьме, ощупкой. Мелкие камушки сухо, рассыпчато пощелкивали под ногами.
Куда шли? В какую преисподнюю?
Страх обуял людей.
И тут Родька-толмач не утерпел, потешно закричал дитей.
– Экой шпынь! – плюнул Кирша. – Нашел где шутковать…
Но всем стало смешно, и страх прошел.
– Стой, братцы! – подал голос Пантелей. – Пришли, кажись. Засвети-ка, Вася, лучинку.
Васятка как на плотах, так и в походе оставался за кашевара. Бережно хранил в тряпице за пазухой пучок лучины, кресало, кремешок. Он высек огонька, и тьма рассеялась.
Пещера была большая. Не то что шестеро горемык – пять раз по шести уместила б.
Над входом с потолка, словно козырек, нависал огромный камень, далее громоздились каменья помельче, а в углу белела куча мелового плитняка. Середина же – чиста, ровна, что твоя горница. В потолке – чуть заметная трещина, небо светится. Развели костер – и дым в нее потянуло.
– Как? – весело подмигнул Пантелей. – Чем не хоромы?
– Ну, ты, Пантюшка, дока! – сказал Кирша. – Право, дока…
И стали они в пещере зимовать. Потому что путь на донские низовья оказался неблизким, а ветхая одежонка не годилась спорить с декабрьской стужей.
В атаманское войско положили идти весной.
Значит, стали жить на Дивьих горах.
Сперва думали, что голодновато будет, но оказалось ничего, терпимо. Так же, как и на Могильском, в лесочках, какими порос гребень гор, ловили силками зайцев. В реке рубили окна, ставили морды.
Чуть дальше, за излучиной Дона, на полугоре лепился бедный монастырек. Церковь и кельи были сложены из дикого камня.
Монастырские не трогали пещерных, жили в стороне. Но однажды, когда Иванок с Афанасием возились у проруби возле снастей, к ним подошел монашек. Чудной был: москляв, тщедушен, маленький карла, вместо бороды на желтом сморщенном личике – один смех. Но сердито закричал бабьим голосом:
– Вы зачем нашу рыбу берете?
– Рыба, батька, божья, – поглядел из-под густых бровей Иванок. – Столь ваша, сколь и наша.
Карла так и подскочил.
– Ах вы, разбойники, дядины дети! Ах вы, сучье семя!
– Да ты что ж, батька, лаешься? – опешил Афанасий.
– Погоди, Афоня, – сказал Иванок, – дай-кось я его в пролубь окуну…
Монашек ударился бежать, схоронился за камнями. А когда рыбаки пошли назад в пещеру, полз ужаком за ними, до самой пещеры провожал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35