Опять в Воронеже на торгу сделалась тишина: что деньгу стоило – за то и брали деньгу, а что две – за то две-то теперь просили, а отдавали, случалось, и за полторы.
Немцев не стало.
И на притоптанном месте, на лужку возле реки, мало-помалу травка наклюнулась, зазеленела.
Разложили бабы на мураве беленые холсты.
Рыбаки сети развесили.
Угрюмо, сердито поглядывало опустевшее адмиралтейство. В нем на чердаке сычи завелись, жалобно покрикивали ночами.
Однако ребятишкам это было нипочем: они придумали на адмиралтейском дворе играть в бабки. Да еще, чертенята, копались в кучах мусора, битого камня, щепы; искали что попадется.
Попадались медные пряжки от башмаков, гвозди, черепки цветной посуды, поломанные оловянные подсвечники.
Однажды пистоль нашли ржавую. Забив дуло гвоздем, пытались стрельнуть.
На мелководье лежал якорь. Его заносило песком.
Цифирные школяры от бескормицы разбежались. И мастеров не было. Остались одни караульные солдаты. Они продолжали нести в цифирной школе службу: стояли на часах и засаленными картами играли в три листика.
А немецкой слободки словно и не было вовсе: прижимистые немцы, уезжая, забирали с собой все – до поганого ведра, срамно сказать, простите.
От великого корабельного строения и следа не осталось. Одни дворцы да адмиралтейство. Дворцы стояли с заколоченными окнами. В них, сказывают, волкулаки жили. Ночным часом воронежские жители остерегались ходить мимо дворцов.
А ведь не так давно тут огненные потехи творили, музыка гремела, шумели гезауфы… Галеры, бригантины, лениво покачиваясь на тихой воде, украшали реку…
И вот ничего нету.
Многонько-таки воды утекло.
Атаманское войско разбито.
Иванок, Кирша, Афанасий, Родька-толмач, Сысойко – где они?
Все полегли, бедные…
Пантелей, слышно, в калмыцких степях затерялся.
На дне ямистой степной речки Курлак лежит горемычный малолеток Васятка.
Так и не увидел ты, Вася, Голландию, славный город Амстердам, где все – вода: ступил за порог и – канал; где чистые, крытые красной черепицей, высокие дома; где у широких окошек сидят искусные живописцы, пишут дивные ландшафты и плоды…
Лежишь на дне Курлака-реки.
Плыл, спасаясь от драгун, и уже берег был близко, да что! – настигла дура пуля, И, не вскрикнув, медленно опустился на дно.
Водяные девы в месячную ночь приплывают к малому, щекочут, щиплют, целуют, тщатся разбудить.
Напрасно.
А ведь, может, второй Рафаэль был бы?
Да что об том. Лучше к городу Воронежу вернемся.
Он с виду был все такой же. Лишь городские стены совсем одряхлели и кое-где зияли проломами. Шатры же на всех башнях порушились, одни стропила торчали черными костяками.
Да вот новость: в посаде конек на крайней избе был дивен. Над поросшей зеленым мохом кровлей красовалась деревянная, страшная, с надтреснутой позолоченной мордой и голыми позолоченными же грудями девка.
Сия девка называлась по-немецкому бушприт.
Срамота от бушпритной девки ложилась на весь посад. Жители подавали обер-коменданту Колычеву челобитную, просили слезно, чтоб оную деревянную бесстыжую девку убрать. Но обер-комендант только посмеивался.
– Чего-де с таким дерьмом лезете? Ай у меня без вас делов нету? Кто избе хозяин – с тем и разговаривайте. А я – что?
С хозяином же избы разговор был короткий. Он выбежал с топором, матерясь, разогнал посадских жителей, а сам залез на крышу.
– Вишь ты! – кричал он оттуда. – Вишь ты, стручки-маковки, прыткие какие! Девка им нехороша! Да ее сюды по государеву указу из самой из Москвы везли с великим бережением… Ей бы, дураки, стручки-маковки, на корабельном носу красоваться, да плотники, собаки, вишь, ненароком морду раскололи… ее и кинули, сердешную…
– Так то ж корабель, – кричали посадские, – а у тебя изба, срамно ведь!
– Где изба, стручки-маковки? Где изба? Вам что, дядины дети, заслепило? Я вам покажу избу!
Вскочив, он бегал по крыше и, воображая избу кораблем, кричал непонятную команду насчет фоков, кливеров и брамселей.
Это был полоумный матрос Башашкин, бесшабашный человек. Он пережил двух Петров и двух цариц. И умер в возрасте восьмидесяти трех лет.
И все время бушпритная девка ощерялась, трясла, бесстыдница, позолоченными грудями на коньке его избы.
Смущала проезжих.
И наконец, много лет спустя, когда уже не стало ни обоих Петров, ни обеих цариц, ни полоумного матроса Башашкина, на торгу объявился чудной человек.
Он был сед, волосат, мослаковат, голос имел трубный, но сипловатый.
Ветхий сермяжный кафтанишко болтался на нем, как на огородном пугале.
И дико блуждали непутевые глаза.
Он ходил меж торговых рядов и кричал, что-де скоро всем сделается погибель. Что хотя-де черт и помер, но это одна видимость: вернется и воцарится. И что тогда-де настанет царство антихристово и конец свету.
Сего человека никто не признал, и все спрашивали друг у дружки: чей-то такой?
А между тем это был известный в свое время дьячок Успенской церкви Ларивон, или, как его звали, – Ларька.
Он столько лет отсидел в толшевских подвалах, что уже и счет годам потерял.
Итак, его не признавали, но жалели, и даже иные подавали грош, или баранку, или еще что.
Протолкавшись весь день на торгу, он с наступлением темноты ушел из города и очутился возле дворца ижорского герцога.
Ночь была ненастная, непроглядная. Ветер свистел в выбитых окнах дворцовых башен.
Бесстрашный, а еще лучше сказать, безумный Ларивон не побоялся волкулаков. Обложив крыльцо герцогова дворца сухой щепой и соломой, он высек огня и поджег.
Весело, жарко запылало деревянное строение.
Когда на посаде и в городе ударили в набат, дворец полыхал подобно огромной смоляной бочке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35