А немец окаянный опять утром тыкал тростью в живот и говорил:
– Корох много ел? Пфуй!
Глава двенадцатая,
о том, как в руках у старого солдата вместо шпаги оказался заступ и как сделались они с Иванком кунаками, какие разговоры разговаривали и какую песню пела Иванку малая птаха синица
Сняли с Афанасия шарф и шпагу и определили на черную работу. Был он солдат, царский человек, а стал ничто, всяк над ним командир.
По скобленой бороде, по длинному волосу угадывая в нем наказанного солдата, каждый еще и поглумиться норовит, обидеть. Вшивая мразь, чушка кабацкая, поротый зад, – просто не пройдет мимо, а все с подковыркой.
– Был, – загогочет, – пан, да с печки упал! Как оно, служивый, лопатой-то ворочать? Не сладко?
Афанасий отмалчивался, в драку не лез.
Его поставили копать землю, бить сваи.
Вдоль верфи делали дорогу, мостили камнем набережную.
Потом послали в городок Тавров строить новую верфь.
Там Питер задумал сделать одиннадцать каменных доков. И пять уже построили.
Тысячи народу в те годы собрались в Воронеже и в Таврове. Белорусские а?кали, владимирские о?кали, пензенские ча?кали, новгородские чо?кали – всякий говор шумел над Воронеж-рекой. И даже кавказцы случались и калмыки. Всякого народу бывало.
В Таврове Афанасий бил камень. Работа была тяжелая, а харчи плохие. И он совсем отощал.
Первое время все ждал, что вот кончится срок наказания, вернут ему шарф и шпагу, и опять он станет ефрейтор, казенный человек.
Но дни шли, уже и луга скосили, а прощенья все не было. И Афанасий догадался, что об нем позабыли.
Горько ему сделалось: под Нарвой-городом погибал, под Ригой-крепостью отличился на стенах, из рук самого фельдмаршала господина Шереметьева получал новой чеканки серебряный рублик, а теперь всеми забыт и погибает бесполезно.
Афанасий сам был справедливый человек. Поэтому несправедливость господина адмиралтейца показалась ему особенно обидной. Его в углянской конфузии рыжий мужик очень просто мог жизни лишить, да кабы не утек на Васяткиной Пегашке, так и лишил бы. Он, Афанасий, при этой конфузии ратного подвига, верно, не совершил, но ведь и наказывать его не за что.
Эх, доля ты окаянная, подневольная жизнь!
Работал Афанасий, бил камень, плакал горючими слезами.
И в это печальное время он встретил того рыжего мужика, какой его тогда в лесу хотел убить…
Как и других нетчиков и утеклецов, рыжего отодрали ореховыми батогами и поставили на каторжные работы.
Рыжий Иванок бил камень рядом. Он пригляделся к Афанасию и сказал:
– А ведь это, брат, чуть ли мы не с тобой в лесу дрались? Я б тебя не признал, дюже ты на личность изменился, да вот знак у тебя на лбу приметный.
У Афанасия на лбу рубец был, ему швед под Нарвой отметину тесаком поставил.
– Знак у меня приметный, – согласился Афанасий, – на царской службе получил. Теперь же вот, видишь, вместе с тобой камень бью, как простой мужик.
– Значит, был пан, а теперь с печки упал! – засмеялся Иванок.
– Стало быть, так, – вздохнул Афанасий. – Только ты мне, пожалуйста, не говори эти слова, я уж их досыта наслушался.
– Да ты не обижайся, – сказал Иванок, – у меня на тебя злобы нету. Ты был солдат, царский человек, а я крестьянин, хлебопашец коренной. Теперь же мы оба с тобой вместе полушки не стоим, сидим тут на карачках, камень бьем. Спасибо еще, на божий свет из подземелья выпустили, чепь сняли. А то так в остроге и сгнил бы. Там нашего брата, утеклеца, знаешь как полосуют!
И он рассказал Афанасию, как углянских мужиков побрали в тюрьму, а хозяйство все разорили.
И что в тюрьме жизнь такая, что из каких взяли – более половины померли.
А какие покамест дышут, из тех Дениско, заплечный мастер, дух вышибет обязательно.
– Наперекосяк пошла наша жизня, – сказал Иванок. – А все из-за кораблей этих распроклятых…
Он погрозил в сторону реки на доки, где белыми деревянными ребрами торчали строящиеся суда. Иные же были уже выстроены и лениво покачивались на легкой волне.
– Слухай, – оглянувшись, шепнул Иванок. – Давай ночью запалим корабли да деру – на Дон, а? Дерево сухое, знаешь как заполыхают!
Афанасий усмехнулся.
– Дурак ты, рыжий, – сказал он. – Наше с тобой горе не от кораблей, а от пустого начальства. Корабли нам вещь нужная, нас без них не только что швед побьет али турок, – заяц залягает.
– Сказывай! – недоверчиво поглядел Иванок.
Но про поджог уже больше не поминал.
Стали они с Афанасием вместе жить, вместе делить горькую участь. В одной землянке спали, из одного горшка хлебали щи. Краюху хлеба – и ту пополам.
Стали они друзья, кунаки, сказать по-татарски.
Иванка, было дело, ногайцы в полон уводили, он у них без малого три года прожил, наловчился по-ихнему калякать.
Били кунаки камень, поглядывали по сторонам.
На их глазах четыре галеры на воду спустили, два галеаса, пять бригантин.
Из того камня, что они били, крепостные стены больше чем наполовину возвели.
Видели кунаки, как вместе с господином адмиралтейцем да с командиром Юстом наезжали заморские гости, пили, гуляли, палили из корабельных пушек. Делали гезауф.
А один раз какие-то монахи на шести телегах малых ребятишек привезли. И тех малолетков поставили на черную работу – кого куда: кого камень бить, кого землю копать, кого тачки возить.
Работа вся была трудная, не под силу ребятенкам. Они падали и плакали, но никакой жалости им не оказывали.
После узнали, что ребятишки – стрельчата, дети казненных царем стрельцов.
Их сперва было по монастырям разослали, обрекли за отцовские грехи в монахи. Но потом царь рассудил, что чем в чернецах дармоедничать, лучше им потрудиться на пользу русскому государству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35