Мы тебя неволить не будем.
В синей туманной мгле в степи сверкнула зарница.
В короткий миг представились Васятке крутые волны, и по ним корабль бежит. Хлопают белые паруса, ветер гудит в снастях… и там, за синим морем, далекая, неведомая Голландия… город Амстердам…
Но, разом вспыхнув, разом же и потухло видение. Его закрыла чернота, в которой мелькали чьи-то костлявые, скованные цепью руки… И сквозь железную ржавую решетку глядело белое, мертвое лицо… «Ты б, Вася, государю сказал…» – шепчут синие губы…
В сумраке стояли перед Василием товарищи. Смутно поблескивали на рваных зипунах дорогие доспехи.
Ждала артель, что скажет малолеток.
– С вами, дядя, – тихо молвил Василий. – Другого пути не хочу.
И они пошли возле самой воды.
Весело и грозно плескалась ледяная волна.
В монастыре к заутрене вдарили.
Путники уже далеко были, когда из монастырских ворот вышли четверо иноков и шибко зашагали к дивам.
Каждый нес на плече по два железных лома. Стукаясь друг о дружку, печально звенело железо.
Крохотный, москлявый, безбородый монашек семенил впереди. Он сердито покрикивал на иноков, видимо приказывая им поспешать.
У входа в пещеру монахов встретил драгунский поручик.
– Долгонько-таки ходишь, отец, – проворчал он, обращаясь к москлявому.
Тот кланялся униженно, просил не гневаться.
В восемь ломов принялись долбить камень. Он был как железо, но вскоре стал мягче, крошился легко.
Наконец рухнула преграда, зачернело отверстие.
С пылающими факелами ворвались драгуны в пещеру и замерли в изумлении: освещенные мечущимся пламенем, как живые, плыли по каменным стенам крутогрудые корабли.
А людей в пещере не было.
Глава двадцать третья,
повествующая о делах российских, о торжественном спуске на воду восьмидесятипушечного корабля «Старый Дуб», о великом по сему случаю гезауфе, на коем государь печален был, а также об весеннем отплытии судов и великой радости господина адмиралтейца Апраксина
Дела российские шли своим чередом.
С того начать, что шведское воровство докучало. Король Карла, сосунок, мальчишка, дерзил.
Мальчишку надобно было б высечь, но у сопляка была едва ли не лучшая в Европе армия. Для того чтобы высечь, требовалось многое.
Прежде всего – деньги.
Затем – достойное оружие и армия регулярная, сытая, одетая, обутая, с дельными и мужественными военачальниками.
Ни денег, ни армии, ни оружия, ни военачальников не было.
Сосчитали приход и расход. Оказалось, что расход против прихода довольно-таки велик.
Надо было брать и брать.
Но ведь и так уже бирано и перебирано: с земли, с худобы, с хомута, с охапки, с дуги, с косы, с бани, с мельницы, с огурца, с ореха, с проруби, с погреба, с дыма.
На что лапти – и с лаптей бирано.
Нынче мужик, едучи в город, уже и за бороду платит: копейку при въезде да при выезде – копейку же.
И вот дожили: на Дону, слышно, вкруг воровских атаманов собирается сила.
В Астрахани – бунт открытый.
Неспокоен народ.
Государю куда глядеть? Не знает – на запад, не знает – на восток. Не то шведского Карлу опасаться, не то – своих, донских.
Да еще и турецкой Порте надобно дать видимость, что мы ее не боимся. Для чего из Воронежа к Азову надлежит по полой воде послать флотилию, в числе коей – грозный восьмидесятипушечный корабль «Старый Дуб».
Сам Питер едет в Воронеж спускать на воду сей корабль.
Господин адмиралтеец готовится к гезауфам, шлет воеводам указы, чтобы не мешкав доставили: баранов, гусей, вина, всего чтоб вдосталь.
Крякает господин адмиралтеец: гезауф-то гезауф, да уж больно воронежские дела не веселят.
Главная беда – работные зело мрут. Что ни день – пяток, а то и десяток. От живота, конечно.
Корабельное строение не шибко идет посему.
Другая беда – мели. Чудно молвить: летось два галеаса за одну лишь ночь оказались на суше.
До самого Дона мели.
Посылали поручика Давыда Фанговта мерить мели. Намерил поручик предостаточно.
Еще беда: малолеток не сыскан. Где его, прости господи, нелегкая носит!
А всех поименованных докучней – беда с донским воровством. К Боброву уже, слышно, человек с двести подходили воры. Пальнули по ним со стен – ушли в степь.
Три фунта с четвертью пороху выстрелено.
Ушли в степь, а сколь надолго?
Куда ни кинь, одним словом, все не слава богу.
А ведь он прискачет, Питер, спросит. Ох, спросит…
– Господин адмирал! – зыкнет. – Для чего у тебя дела не столь отличны, как бы хотелось?
– Ваше императорское величество! Да нешто ж я эти мели устроил? Нешто я казаков бунтую?
А что мрут людишки – на то воля господня.
Он же, адмирал, твоему царскому величеству верный раб: куска не доест, ночи не доспит – блюдет.
К примеру молвить: вон на берегу канатов старых просмоленных великие кучи валялись. Велено их раздать бабам по окрестным деревням, чтоб те канаты трепать, сдавать на фитильное дело.
Сидят бабы, треплют канаты. Корова не доена, не поена, ребятишки не мыты, не кормлены, мужнины портки не чинены, печь не топлена, сидят треплют. Плачут, бедные.
А Володька Мартынов, фитильный мастер, ту пеньку не берет, лается: нехороша-де.
Бабы плачут, мужики злобятся.
А послушал бы, государь, на торгу какие речи про твою милость, в кабаках! Горюшко!
Томится господин адмиралтеец, ручкой щеку подпер, поглядывает в окошко – на речку, на городские кручи.
Вода далеко разлилась, ветер волну гонит. В зеленоватые, мутные стекла стучит дождь.
Господин адмиралтеец кликнул майордома, велел принести чарку водки и соленый рыжик.
Не спеша, перекрестившись, вытянул чарку. Гриб зацепил не вилкой (по-новому, по-модному), а деревянной спичкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35