И тот же кучер был, старый знакомый, довольно фамильярно заговаривавший с Иваном Савичем – о господах, о воле и о том, лучше или хуже станет мужицкая жизнь, когда мужики начнут жить сами по себе, без помещиков.– Тоже, поди, не мед, – крутил он головой. – Нашему брату, как ни поверни, все дело табак: хоть верть-круть, хоть круть-верть…В Дмитриевке как будто все так же благоустроенно и неспешно текла жизнь. Все так же, хоть и реже, собирались музицировать, все так же какие-то девицы щебетали, пели романсы, играли во влюбленность, строили глазки, умоляли написать в альбомчик.Но что-то изменилось со смертью добрейшего Вячеслава Иваныча, простоты поубавилось, испарился дух старосветского деревенского обихода: за обедом появился лакей в белых нитяных перчатках, акации в саду подстригали по-английски, шелковые шнурочки со звонками протянули всюду, завели новомодную, вывезенную из Англии, игру крокет. Господин Домбровский был англоман и ко всему русскому относился весьма критически. Он лакею говорил вы, однако же телесных наказаний не чуждался. Любил покраснобайствовать об эмансипациях и гражданстве, но за день до приезда Ивана Савича так отхлестал английской лакированной тросточкой конюха (или, как теперь говаривалось, грума), что хоть бы и доброй старине так впору.Наталья Вячеславна стала преважной дамой, нацепила золотую лорнетку и то и дело поглядывала в нее, хоть и была отменно востроглаза.А мадемуазель Жюно отсутствовала: уехала на родину, в Швейцарию, оставив по себе памятью довольно бойко сочиненные прощальные стишки. В них описывались прелести плотниковского сада и были прозрачные намеки на ее пылкие чувства к Ивану Савичу.Впрочем, он и сам не раз писал ей в альбом, удивительно для своего характера легкомысленно роняя такие строки: День и ночь с тобой жду встречи,Встречусь – голову теряю… Или: Поверь: на Руси не одною душоюТы крепко любима была. У Ивана Савича и в мыслях не было объясняться Матильде Ивановне в любви, он просто как-то незаметно для самого себя и, разумеется, под влиянием лунных ночей, романсов, общей игры во влюбленность впал в непривычный и чуждый ему стиль кавалерственности и, не задумываясь, легко сочинил в альбом мадемуазель Жюно три-четыре незначительных стишка.И вот из лукавых намеков, из подмигиванья и хихиканья девиц Иван Савич с ужасом вдруг понял, что его отношения к Матильде истолковывались превратно, пустые альбомные строчки принимались за чистую монету! Он растерялся, впал в угрюмость, стал избегать общества.Подметив в нем такую перемену, Наталья Вячеславна с тонкой улыбкой сказала однажды, что, «верно, Ивану Савичу кого-то у нас нынче не хватает…» Никитин покраснел и вовсе смешался, неловко пробормотал: «Нег-с, почему же? Напрасно изволите так судить…»И твердо положил завтра же покинуть Дмитриевку.Вечером, когда приехал господин Шилов разыгрывать какое-то новое трио и все собрались в гостиной, Иван Савич потихоньку выскользнул на балкон, спустился в темный сад и медленно побрел к своему любимому месту – в самый отдаленный уголок, куда уже не заглядывал садовник со своими беспощадными ножницами и где все густо заросло огромными лопухами, чертополохом и мохнатыми кустами багрового подсвекольника.За темными вершинами деревьев в розоватом зареве всходила поздняя луна. Одна за другой, оставляя за собою в темном небе длинный призрачный свет, упали две звезды. Никитину показалось, что кто-то, крадучись, следует за ним, – он явственно слышал легкий шорох шагов, чья-то фигура в белом, словно привидение, мелькнула в стороне, среди деревьев. «Что за таинственная чертовщина! – с досадой подумал он. – Верно, я нарушил чье-то рандеву…»И уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг его окликнули: «Мсье Никитин!» И тоненькая фигурка приблизилась, и нежный, слабенький, девичий голосок сказал, прерываясь, словно от сдерживаемых слез:– Зачем… зачем вы дарили стихи этой гадкой мадемуазель Жюно! Зачем?– Но кто вы, сударыня? – удивленно воскликнул Иван Савич. И тотчас же узнал ту из гостивших в Дмитриевке девиц, которую видел не раз и раньше и которую редко замечал, потому что она постоянно оставалась в тени, была, кажется, застенчива и вряд ли за все то время, как он ее встречал, обронила десяток слов.Сейчас он вспомнил, как часто ловил на себе ее внимательный, какой-то даже настойчивый взгляд; вспомнил, как она всегда не то печально, не то осуждающе отворачивалась, стоило кому-нибудь из девиц бесцеремонно завладеть его вниманием. Вспомнил ее особенную манеру держаться – просто, естественно, с какой-то несколько, может быть, угловатой грацией.Была ли она красива? Кажется, нет… или – да?Да или нет?Иван Савич досадливо отмахнулся от этого вопроса. Она была не такая, как все. Вот что главное. Ее кажется, Наташей звали. Натали́. Да, вот именно: Натали́. И она какой-то родственницей доводилась Плотниковым, подолгу у них гостила.– Зачем? Зачем? – словно в горячечном бреду, повторяла она.– Помилуйте! – растерялся Иван Савич. – Вы напрасно так истолковываете…– Ах, нет, не напрасно, не напрасно! Я отлично знаю, как она строила вам глазки… Она альбомом с вашими стихами хвасталась, показывала всем, что вы ей написали. Как можно! Ведь вы писали для нее только… Я бы такие стихи на груди носила, ведь это – тайна, правда? Ведь тайна? А она… О, вы можете презирать меня, но я должна была все это вам сказать! Должна!«Вот глупое положение! – с отчаяньем подумал Иван Савич. – Мне нужно объясниться, что-то ей сказать…»Но некому было говорить: она исчезла так же неожиданно, как и появилась. Лишь легкий шорох слышался в темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123