В густых синих сумерках у берега заросшего пруда они были одни; она только что с жаром декламировала его стихи – «на печаль, милый друг мой, тебя я узнал, на тоску я с тобой повстречался, на беду моим светом и счастьем назвал, всей душою к тебе привязался…»Иван Савич слушал, опустив глаза, а когда она замолчала, та́к поглядел… та́к поглядел! Матильда ждала: вот, вот… Матильда была уверена, что это случится сейчас, сию минуту. А он только глубоко вздохнул и сказал:– Пойдемте-с в комнаты, здесь весьма сырой и нездоровый воздух…И они молча шли по темным аллеям к дому, и Матильда Ивановна капризно и сердито обрывала листочки с нависших над головами веток акации, а Иван Савич, очень хорошо понимая, что им недовольны и за что недовольны, проклинал и застенчивость свою, и свое душевное устройство, не позволившее ему минуту назад сделать все так, как хотелось Матильде Ивановне.Устройство же его душевное было таково, что он лучше умер бы, чем уронил этот ожидаемый от него поцелуй, потому что (он так думал) поцелуй есть признание в любви, любовь есть обязательно женитьба, а иначе это свинство.Но ни в Наталье Вячеславне, ни в мадемуазель Жюно Иван Савич не видел своей будущей супруги. Ему было приятно их общество, их девическая свежесть; ему нравилась их беспечная болтовня, их игра во влюбленность. И даже запах их нравился – они пахли чистым, выглаженным бельем и какими-то очень тонкими духами. Но это все, однако, являлось стороной, так сказать, чувственной, телесной и слишком мало было того, что выражало бы сторону духовную. «Марфы в них было много и мало Марии», как говаривали в семинарии.Очаровательным хороводом легкомысленных фей мелькали девицы плотниковского дома, но среди них отсутствовала та, единственная, какую Иван Савич ждал уже много лет. Тридцатипятилетнему мужчине свойственно желать домашнего очага и мирной, разумной семейной жизни, и Иван Савич желал их. Слишком надоела, опротивела та житейская бестолковая сутолока, те семейные копеечные дрязги, которые окружали его с самого детства.Но если само понятие слова женщина было в его мыслях священно и высоко, то на какой же высоте представлялось ему понятие слова жена ! И как, где – в том кругу, в котором текли его дни, он встретил бы такую идеальную женщину?
Однажды, впрочем, Ивану Савичу показалось, что он нашел ее: это была дочь его старого знакомца и даже друга – Антона Родионыча Михайлова.Милая, умница, девушка какой-то прозрачной, даже несколько, может быть, аскетической красоты, с широко открытыми синими глазами русской святой великомученицы, – Александрина очаровала Ивана Савича. Он был поражен, что до сих пор почему-то не замечал ее. Но ее и невозможно было заметить: долгое время она была неуклюжим, длинноногим подростком, неловко приседающей при встречах девочкой (он даже, помнится, как-то видел ее с самодельной тряпичной куклой в руках) и лишь прошлой весной вдруг неожиданно расцвела, сделалась необыкновенно обаятельной, изящной и, как ни странно, очень начитанной, смело вмешивающейся в совсем не дамские разговоры и имевшей свои (и весьма любопытные) суждения по различным вопросам, особенно в литературе и живописи.– Выросла Сашенька-то, – заметив удивление Ивана Савича, усмехнулся отец, – заневестилась девка, откуда что взялось…«Она, она!» – с замирающим сердцем подумал Никитин и стал чаще ездить к Михайлову – сперва в городе, а с наступлением теплых дней – на дачу.На знаменитой Лысой горе, на гребне могучего песчаного обрыва, Михайлов построил большой дом с причудливыми деревянными башенками, с балконами, висящими над самой пропастью. Далеко внизу серебрилась крутая излучина реки, за которой на сотни верст лежали поля и тускло поблескивали небольшие озера и старицы. А по высокому берегу, по холмам, до самого горизонта тянулся, синея в просторной дали, старый Усманский бор.Ивана Савича встречали, как родного. Он часто читал в этом милом семействе новые стихи; все шумно выражали свои восторги – хлопали в ладоши, кричали: «Браво! Прелестно!» И лишь одна Александрина не принимала участия в подобных взрывах восхищения: молча дарила поэта долгим взглядом удивительно синих глаз. И сердце сжималось от какого-то незнакомого до сих пор, сладкого чувства и радости и печали вместе, от предвкушения какого-то еще не изведанного блаженства.«Ах, душенька Николай Иваныч, – писал он в Петербург Второву, – какая у Михайлова одна дочь миленькая, ей-ей, воплощенный ангел кротости! Но – Молчи, несчастный рифмоплет:Не для тебя она цветет». Две строчки стихов звучали в письме как бы шуткой, но где-то, в самом далеком тайнике сознания, жила тревожная мысль: не пара, нет, нет! Зачем же тревожить бедную девушку и мучиться самому… Он сказал себе: будь тверд, Иван!И замкнулся. Перестал ездить к Михайловым.И как-то легко вдруг все отболело: любовь, синие глаза.Слишком даже, может быть, легко.
А в Дмитриевке тем временем произошли перемены: умер Вячеслав Иваныч, Наталья Вячеславна вышла замуж за некоего Домбровского, новомодного, с легким либеральным душком, элегантного молодого помещика, знакомого Ивану Савичу по прошлым гостеваниям у Плотниковых.В июле прошлого года господин Домбровский прислал Никитину письмо с приглашением пожаловать. Иван Савич подумал-подумал и принял любезное приглашение. В конце месяца та же, что и прежде, просторная плотниковская коляска пылила среди золотистых полей по дороге к Дмитриевке. И те же плотниковские низкорослые каурые лошадки с гривастым, ёкающим селезенкой коренником споро бежали по заросшему травкой проселку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123