И, как свечного товару теперь вырабатывалось ничтожнейшая малость, то и лавку свечную пришлось закрыть. И некогда гордый, задиристый Савва Никитин в один недобрый день пошел к Смоленскому собору на рынок – торговать с лотка.Это все были печальные, темные дни падения как торгового никитинского дела, так и самой семьи. Все видел, все понимал Иван Савич. Молчаливый, замкнутый, по природе своей живший весь в себе, он сделался еще нелюдимей, еще больше замкнулся. Вот когда пригодился ему батенькин подарок: частенько уходил он с ружьем бродить по пригородным лесочкам. Вряд ли охота его занимала, скорей всего в лесном безлюдье, в тишине хотелось забыться, хоть на несколько часов уйти из проклятой действительности. «Мир покрылся темнотой…»Иной раз и дома не ночевал. Припозднившись, зайдя далеко, где-нибудь в укромном месте, в овражке, разводил костер, сидел за полночь, глядя задумчиво на золотые города огня. Они возникали, причудливыми башнями громоздились, казалось, век будут стоять нерушимо – и вдруг падали, обращались в прах… «Это – жизнь, – думал Никитин. – Мечты, надежды, дворцы, построенные на песке…» Вот загадывал: «Кончу философию и – в Москву, в университет», ан все рухнуло. Померк костер, одни головешки чадят…Лес пребывал в спокойствии. Редкий звук тревожил тишину – далекий вопль неясыти, падение гнилого сучка, прошмыгнувший в палой листве барсук. Величественно шла ночь, ее безмолвная поступь была как шепотом сказанный торжественный стих гекзаметра. В табели у Ивана Савича из латыни всегда стояло отлично. Но другие отметки (исключая, впрочем, словесность), к прискорбию, не делали чести студенту философского класса Никитину Ивану. Кондуит пестрел множеством нулей и закорючек, обозначавших отсутствие на уроке. С подобной аттестацией нечего было и помышлять об университете.И в самом деле, весной тысяча восемьсот сорок– третьего года Иван Савич покинул семинарию «по малоуспешности и по причине нехождения в класс». У Смоленского собора Флаг поднят. Ярмарка открыта.Народом площадь вся покрыта.На море пестрое головГромада белая домовГлядит стеклянными очами… И. Никитин. «Кулак» Узнав, что сын более не студент, Савва гневно нахмурился: рушились честолюбивые мечты увидеть Ивана Савича градским лекарем. Но, как крушение терпели и его собственные дела, он тут же смирился и сказал:– Оно, сударь, может, и к лучшему. Малый ты теперчи, благодаря моим стараниям, ученый, должон старику подсоблять… Слухай сюда.И велел, сменив сюртучок на старую чуйку, идти с лотком к Смоленскому собору торговать вразнос по мелочи, кой-чем.– Чтоб, значится, родительский хлебушко не задарма исть, – сказал Савва.Маменька же Прасковья Ивановна, которая всегда с ужасом думала, как это ее Ванечка уедет в чужие люди, в Москву ай еще куда учиться на лекаря, – та, услышав, что сын остается при доме, на колени даже упала перед образами: «Благодарю тя, святая владычице, услышала, милостивица, материнскую молитву!»Так Иван Савич оказался в шумной толчее базара среди горластых, осатанелых от торгового азарта и водки маклаков, среди жулья, шныряющего по толпе, и базарных попрошаек. Перезванивали куранты на часах Смоленской колокольни, шумел базар, лошади ржали, галки голосили кликушами, слепцы пропитыми басами уныло тянули про Алексея, божьего человека, – Иван Савич ничего не слышал, стоял со своим лотком, словно в столбняке. Его толкали, о чем-то спрашивали, что-то кричали ему – он не отзывался. Вся шумная жизнь базара была как болезненное сновиденье, как бред в жару и беспамятстве; надо было поскорее проснуться, прогнать прочь омерзительные химеры сна, а он не мог. И лишь когда какой-то шутник, видимо лавочный сиделец, надвинул ему на глаза картуз, пришел в себя и с удивлением и страхом услышал голоса людей.– Эй! – кричал ему шутник. – Да никак ты, парень, заснул? Ай с утра, спозаранок, хватил «ерофеичу»?– Га-га-га! – гоготали кругом.– Што за прокурат малый!– К обедне не благовестили, а он – гля-кось!Иван Савич выбрался из толпы окруживших его галдящих зевак и медленно побрел по базарному ряду. «С нынешнего дня, – подумал он, – это и будет моя жизнь… Надолго ль? До конца. До гроба…»Торговля шла плохо. Он ходил среди пестрого базарного люда, робко покрикивал приятным баском: «Вот свечи! Кому свечи!» Но громко кричать было совестно, и никто его не слышал. Какая-то старушка салопница купила пяток свечей и так въедливо, так безобразно торговалась, корила товар и совестила молодого торгаша, что он, совершенно смущенный, багровый от стыда за нее, за себя, за весь божий свет, отдал ей свечи, недобрав трех копеек.Миловидная девица-мещаночка приценилась к пунцовой ленточке. Тут Иван Савич и вовсе смешался: девица проживала на Ильинской, по соседству. Она сперва не узнала Ивана Савича в его новом обличье (он был в залатанной чуйке и старом картузе), а узнав, преглупо вскрикнула: «Ай!» – словно обожглась, и убежала.Солнце уже за купол собора зашло; по пыльной протоптанной земле вытянулись длинные лиловатые тени; базар поредел, приумолк, лишь из трактира доносилась нестройная песня, пьяные крики. Иван Савич подсчитал выручку – два гривенника да пятиалтынный с полушкой. «Ох, будет же зудеть батенька!..» И как колодник, приговоренный на лютую казнь, побрел домой. «Колодник и есть, цепей лишь не хватает…» Подумал про цепи – и бряцанье железа послышалось. Он оробел: не ума ль решается? Так явственно раздался кандальный звон.По Большой Московской гнали арестантов. Человек двадцать их было. В серых оборванных халатах двигались по грязной разбитой дороге, скорбные, безгласные, как тени, чудом вернувшиеся на землю из той страны, откуда нет возврата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123