Не на все вопросы можно ответить — искусство дано нам не для поиска простых решений, расшифровки и выяснения. Сломанный кодограф покончил с легкими ответами детства, и Гноссос жестоко высмеивает их простоту. Когда Памела спрашивает: «Ты не можешь говорить без загадок?», Гноссос думает про себя: «Всегда будь движущейся мишенью», и отвечает саркастически: «Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда?»
Но душевное равновесие лежит для Гноссоса между мирной, полуопределенной жизнью среди наркотиков и нервной энергией вечно движущейся мишени. Его жажда смерти — тоска о покое, о том, чтобы перестала мучить совесть. Неисполнимость этого желания наполняет его презрением к тем, у кого есть в жизни толика этого самого покоя, тем, кто «глух к зову судьбы». В песне «Продается вальс смятения» Фаринья уничижительно говорит о людях, которые «не знают, что каждое утро просыпаются мертвыми». Смерть — его тайное желание; он парит между полной надежд жизнью и притягательностью смерти: «О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу».
Здесь и лежит основной конфликт протагониста. Он ушел на поиски Реального, но вместо этого нашел реальность — ужасную настолько, что ее не вынести без анестезии. Оттого он и анестезирует себя наркотиками и притворным спокойствием, объявляет супергероем, просто героической фигурой истории или мифов, но самое главное — это декларация Исключения.
4) Исключение
Иллюзия исключительности уходит для Гноссоса в мучительный опыт странствий: он чуть не умер в холодных снегах Адирондаков, преследуя волка; он видел в Лас-Вегасе взрыв атомной бомбы; на его глазах пачуко в Нью-Мексико пытали бойскаута. Избавление от опасностей вселили в него вполне осознанную веру в собственную исключительность:
Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я — Исключение.
Его друг Калвин Блэкнесс предупреждает Гноссоса о «парадоксальных ловушках Исключения». В этом рационализация или, возможно, инверсия глубокого и неразрешимого страха. Подобно жертве посттравматического стресса, воображающей себя Иисусом Христом, Гноссос хватается за свою иллюзорную исключительность в надежде избежать еще более сильной боли. Как и самого Фаринью, его мучают скопища фобий. Он боится демонов, обезьян, дурных примет, пытается победить их суеверными ритуалами — взять хотя бы средневековый ритуал сжимания гениталий. Увидав на чердаке мартышку, Гноссос «хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней». Странное действие для человека, который искренне верит в свой иммунитет к смерти. Исключение — защита, мантра «я не ионизирован и не обладаю валентностью», суеверная безделушка, обращение к высшей силе с мольбой отвести опасность.
Почти с облегчением мы наблюдаем за тем, как Гноссос опустошает свой рюкзак — в обычной для себя ритуальной манере, на могиле Хеффалампа на Кубе. Ритуал посвящения во взрослую жизнь, явно запоздалый после странствий, смерти Симона, триппера и гибели Хеффалампа. Возможно, в этом романе слишком много мини-развязок, слишком много эпифаний и кармических превращений там, где хочется одного большого катарсиса; вместо эстетически удовлетворительной кульминации мы видим слишком много поз, в которые становится Гноссос, слишком много бессмысленных игр. Как результат, большинство критиков так и не заметило всей сложности и значительности романа, посчитав его всего лишь устаревшим документом эпохи. Рецензия в «Village Voice» на книгу Хаджду «Явно 4-я улица» утверждает, что «единственное достоинство романа, сохранившееся по сей день, — попытка изучения гипертрофированного мужского шовинизма».
5) Слои
Подозреваю, Фаринья втайне надеялся, что роман станет таким же представителем его времени, как книги Фитцджеральда — двадцатых годов прошлого века. В том, что из этого ничего не вышло, виновата отнюдь не терпимость к шовинизму и другим изъянам в характере Гноссоса и его времени, скорее другое: склонность автора слишком долго выстраивать сцену, прежде чем ее покинуть. Кроме всего прочего, эпиграфом к роману послужила цитата из Бенджамина Франклина «Я должен скоро покинуть Сцену…», бог знает, где раскопанная Фариньей. «Если очень долго падать» был призван стать bildungsroman , романом наступающего времени, а не просто книжкой о молодежи. Как документ своей эпохи, он заметно уступает вышедшему шесть лет спустя «Электропрохладительному кислотному тесту», в котором, однако, много интересных параллелей с романом Фариньи .
В этом сложном романе осталось еще достаточно тем, которые я не затрагиваю, аспектов, так и оставшихся непонятными мне, обращений к поп-культуре, литературе, науке и математике, которые я пропустил. И все же есть причины полагать, что Фаринья, несмотря на все потраченные годы, так и не смог выразить в этой книге все, что хотел. В интервью Патрику Морроу Мими сказала, что сочинение этого романа растянулось у Фариньи на два континента и два брака. Я добавлю к этому, что начался он с авторской безвестности, когда больше всего начинающий писатель жаждал признания (в тот же самом интервью Мими говорила: «Человеку трудно чувствовать себя хорошо, если его не ценят»), а дописывался под небывалый успех и восторженные отзывы, которыми были встречены два его музыкальных альбома. У большинства писателей первые романы получаются неровными, виной тому не успевшие перемешаться слои жизненного опыта, однако опыт, а значит, и роман Фариньи, неровен более других — согласно собственной легенде, Ричард начал его писать через несколько минут после того, как оставил работу слепого гармониста на французских улицах, а закончил признанным музыкантом, которому аплодировали Пит Сигер и Джин Ричи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97