И что-то там с матерью: она отнимала его от груди, потому что еще целая очередь стояла на кормежку. Потом ее сосок превратился в кусок хирургической трубки, и она повесила ребенка на крючок в викторианском доме.
— Где ты сам был в этом сне?
— В очереди, старик, последним. Где ж еще?
По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа — что-то вроде живой изгороди — придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы. Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками на шеях.
Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал, что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а темное лицо замерло напряженно и сочувственно.
— Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться… — Пауза. — Ты меня понимаешь?
— Еще бы.
— То есть, будет время и получше, да?
— Да ладно, старик.
— Может лучше просто поговорить… — Неуверенно. — Расскажешь еще что-нибудь…
— Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. — Последнее слово, означавшее близкое знакомство с добропорядочностью и здоровым образом жизни, он произнес, высвобождаясь из «сааба», когда все его внимание уже поглотили люди на крыльце. Старые друзья, с виду немного изменились.
Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку сари, она произнесла:
— Гноссос. — Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами рука, глаза сияют. — Как здорово, что ты вернулся.
— Ну, привет, Бет… Ким.
Девочка покраснела — цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости, словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет, может — двенадцать. Смотри, как обрадовалась.
— На ужин сегодня карри, — прошептала она быстро, — и мамины рисовые пирожки.
— Шутишь. — Касаясь пальцем кончика ее носа.
— Заходи, Гноссос. — Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.
— В гостиной, если тебе не терпится.
Кому, мне? Поговори с дамами:
— Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.
Дом — такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы, дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, — отсечение головы. Надо как-нибудь забрать себе.
— Хочешь сакэ? — В руках Бет керамический поднос с дымящимся напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы. Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге.
— Что за спешка, старушка, может поговорим немного?
— Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство — эти любезности. Как слайды после отпуска. — Она достала вырезанного из кипариса лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. — Вот. — Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок.
— Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым.
— Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь?
— Складывать самой?
— Именно. — Пауза. — Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего глотать сразу.
— Я, пожалуй, перемешаю.
— У тебя пустой желудок?
— Гммм. — Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как бурбон. — И все же, как вы тут?
Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и керамический поднос.
— Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет плохо. — Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти подушки. В дверях Ким, поговори с ней.
— Досталось тебе за последние дни, а, малявка?
— Не знаю. Что досталось?
— Ну, хоть что-нибудь. Снеговик, запоздавшие подарки к Рождеству?
— Ты все такой же глупый.
— Глупый-тупый, ты же меня понимаешь.
— И имя у тебя смешное.
— У тебя тоже.
— Ким — красивое имя.
— Почему ж ты тогда такая тощая?
— Я не тощая.
— Костлявые коленки и косички торчком.
— Мама!
Хе-хе. Бет кричит из кухни:
— Что, Ким?
— Мама, Гноссос обзывается.
— Пусть, не обращай внимания.
— Подумаешь, обзывалки. — Он дотронулся сквозь сари до ее коленки. — Чего ты так волнуешься?
— Опять дразнишься?
— Ты посмотри на свои коленки.
— Я тебя больше не люблю. Даже если ты опять уедешь.
— Нет, ты посмотри.
— Зачем?
— Увидешь, что они костлявые.
— Маам…
— Шшш, — остановил ее Гноссос. — Не надо. Они у всех костлявые, только это секрет.
— У тебя тоже?
— Смотри. — Задирая вельветовые штанины.
— У тебя волосатые.
— Когда вырастешь, у тебя, может, тоже будут волосатые коленки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97