Но при этом Леониду Леонидовну нельзя было прогнать или отпустить, потому как не для того я связала жизнь с этим человеком — д’Анджелло уже начал переводить ее русскую скороговорку на медленный и беспощадный английский, — чтобы вновь остаться одной, и уж коли он оказался таким плутом и негодяем, то я вам скажу, уважаемые кто вы там, офицеры полиции, присяжные или судьи, что совсем неспроста у него появились эти, похожие как две капли воды, девочки, которых он называл своими племянницами. Были они слишком хороши, слишком, что ли, воздушны, чтобы находиться в обычной внутрисемейной связи с ответчиком, который к тому же всегда упивался своим одиночеством и никогда не упоминал никаких родственников…
А как хорошо было бы зарубить ее топором, и, дразня его воображение, откуда-то издали уже подавало знаки то мгновенное облегчение, должное наступить после короткого взмаха и удара. Заснувшая Леонида Леонидовна со своего места подсказывала и другой способ расправы — во сне запрокинув голову и будто под нож подставляя аппетитно изогнувшуюся шею. Оставались какие-то медикаментозные, связанные с таблетками способы казни, но полная неосведомленность в делах фармацевтических обрекала подобные попытки тоже на полный провал. Хорошо бы было сделать это чужими руками; судебной практике были знакомы случаи, когда людям ошибочно давали не надолго посидеть на электрическом стуле, чего бывало достаточно для последующего надежного исчезновения такого вот незадачливого седока.
Будто дразня его, Леонида Леонидовна вдруг начала улыбаться во сне, просматривая, видно, картинки неприличного содержания: вот господин д’Анджелло выходит из ванны, обмотанный полотенцем, вот он простирает вперед руки, от чего полотенце падает оземь, вот она, проскользнув под шелком простыней, выныривает ему навстречу, и два немолодых тела прочно и липко прижимаются друг к дружке.
Он чуть не ударил ее, но лишь нарочито резко притормозил, чтобы она сильно кивнула и проснулась. Получилось; с прежним, искаженным улыбкой лицом она посмотрела на д’Анджелло, но, помня строгий наказ, ничего не возвестила, а лишь с цепкой боязнью взяла и крепко сжала руку его, обдав жаром горячего золотого кольца.
— Мне очень больно, ваше кольцо, этот проклятый камень и вообще, — прошептал д’Анджелло, но руку не убрал, ибо показалось, что Леонида Леонидовна тотчас же догадается обо всех его созидательных размышлениях.
Шепот, как это бывает в скверных кинофильмах, оказался вполне достаточным для всеобщего переполоха, под которым в данном случае следовало понимать всхлип Леониды Леонидовны и две проснувшиеся головки на заднем сиденье.
— Нам хотелось бы остановиться, — как всегда, за обеих сказала одна из сестер, — ну вы понимаете, мы много пили и проспали достаточно долго.
Сказано было по-английски, и Леониде Леонидовне стало еще горше от того, что и снова она ничегошеньки не поняла, и следующий всхлип помимо ее воли вышел громче предыдущего. Д’Анджелло с завистью подумал о том, что настоящие глухонемые, наверное, плачут беззвучно.
Надо, было дождаться бензоколонки или знака «Rest area», где, согласно воспоминаниям д’Анджелло о предыдущих поездках Пикуса, сестры могли найти все, что им было необходимо. Первой попалась бензоколонка — огромные цветные буквы «Texaco», казалось, были начертаны прямо на черном небе. Милый парень в стеклянной конторе издали приветственно помахал им рукой; д’Анджелло стал заправлять машину, а сестры побежали в сторону туалета. Невзирая на свою театральную мальчиковую внешность, свои туалетные мероприятия они исполнили сидя, отдав дань привычке и удобству, и хорошо, что подле не оказалось какого-нибудь местного водителя грузовика, который, конечно же, изумился бы такому новомодному обычаю, привезенному — если судить по номерам их машины — из самого Нью-Йорка. Обо всем этом думалось проницательному д’Анджелло, последнее время отличавшемуся воображением нездоровым, но вполне озорным; туповатая же Леонида Леонидовна не обратила ровно никакого внимания на посещение девочками мужского туалета, хотя с новым распределением ролей ей было бы теперь невозможно сделать, например, то, что она делала еще вчера, а именно переодеться при них, извлекая себя, словно луковицу, из шелухи своих многослойных одежд.
Он купил всем кофе, от которого медленно поводили горячими боками пластиковые стаканчики, но весь вид немой Леониды Леонидовны сообщал недовольство и несогласие именно с кофе, вместо которого она выпила бы чего-нибудь иного, например, если не потакать совсем уж необычным фантазиям, того же чая, самого обычного, с сахаром и лимоном, и ее пристальный отчаянный взгляд, должно быть, выражал именно это. Только нельзя было вступать с нею ни в какие разговоры, ибо со своей немотой она должна была свыкнуться, воспринимать ее как свое неудобное, но необходимое новое свойство. В блокнотике он написал ей: «У вас скверное настроение, пожалуйста, не смотрите на меня так». И в ответ она разразилась длинным многословным монологом, на который столь щедрым вдруг оказался ее карандаш, пронзительно шипящий и на особо крутых поворотах брызгающий своей грифельной слюной. Когда послание было закончено, Леонида Леонидовна не без торжественности вручила его д’Анджелло, который, присев на корточки у зажженных фар «кадиллака», начал, было, все это читать, но вскоре заскучал, совершенно не в силах вникнуть ни в стиль, ни в содержание этой эпистолы, где к тому же пестрело такое количество восклицательных знаков, будто автор устроила им настоящий смотр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93