Она заранее предупредила своих друзей, что к месту их ежевечернего сбора — просторная беседка среди ядреных осин — она прибудет не одна, но чем ближе подходили они, тем больше артачился Антон, ни слова, впрочем, не говоря. Но так красноречиво блестели его глаза, так тяжело он вздыхал, что в какой-то момент Ленечка не на шутку испугалась, что вот-вот он заплачет.
Несмотря на ее опасения, Антона приняли спокойно и мирно, что было не совсем обычным для местных зубоскалов и циников. Может, потому, что никак не могли решить, а что же именно ставить. Всем очень нравился Чехов, всем очень нравились «Три сестры», но кроме Ленечки в их компании была только одна девушка, которая к тому же отчаянно заикалась, что — как ни странно — делало ее особо привлекательной для местных лакомок, на все лады оставлявших на ее шее огромные, сливового цвета синяки.
Было выкурено огромное количество папирос, было выпито липкое красное вино, было решено после переделки отважиться — в силу обстоятельств — ставить «Двух сестер», а потом вдруг утомленным спорщикам Чехов уже опротивел, а ближе к полуночи все потихоньку стали расходиться.
Антон вызвался проводить ее до дома, но вместо дома под ноги попался тот самый пруд с водою черного лака, с той же самою лодкой, у которой, по сравнению с прошлой встречей, заметно заострился нос. Лодка, как утка, переваливалась со стороны на сторону, пока они усаживались в нее, сначала Антон за весла (но, знаете, это у меня первый раз в жизни… я имею в виду эти весла и вообще…), затем за весла взялась она, а он пересел на корму.
Легче всего было молчать, что они и делали, легче всего было молчать, чтобы не расплескался пруд. Она медленно гребла, и от луны было видно, как чешуится вода вокруг весел.
— Вы знаете, — наконец сказал он, — такое ощущение, что сердце подавилось каким-то словом и от этого застыло теперь.
— Каким, каким же это словом, милый Антон? — взмолилась она.
Протяжно, будто прочищая засохшую глотку, где-то поблизости квакнула лягушка. Луна полоснула светом, и белки его глаз стали большими и гладкими, словно поверхность сваренных вкрутую яиц.
— Это любовь, любовь, неужели вы не видите, как неизлечимо, неисправимо я люблю вас!
Нет, к тому времени она уже много знала про любовь: во-первых, читала, во-вторых, всякие там фильмы, потом, знакомые молодые люди время от времени говорили что-то подобное. Были даже и слюнные поцелуи — много слюней и мало воздуха, была даже снисходительно дозволенная попытка ее раздеть, но тот молодой человек, мало знакомый с женской галантереей, безнадежно запутался во всех этих крючках и замочках и был изгнан с позором. Сейчас же было все по-другому. В чем именно, спросите вы? (Это она беседовала с невидимой аудиторией.) А в том, том и том. Это сердце так громко стучало, не на шутку расстучалось сердце-то. Это лодка неслышно ткнулась в илистый берег и засасывалась, засасывалась в твердую мякоть, в мягкую твердость… все путалось, все путалось в голове.
Звезды были значительно ниже, это значит, лодка взлетела, и теперь где-то там, внизу, остались все остальные с похотливыми хлопотами и хлопотливыми похотями — в голове продолжало все путаться и сверкать.
Из медленно летящей лодки они выбрались наружу на — под ногами было мягко, — значит, на облако. Было так высоко, что захватывало дух. Было так высоко, что птицы летали ниже и царапали, щекотали их своими крыльями. И так прозрачно было вокруг! И так прозрачно и чисто было вокруг! И тогда вдруг открылась тайна соития, которое было не мокрыми судорогами, а высшей формой объединения, взаимопропитыванием. Остро хотелось, чтобы все теперь было общим — кровоток, дыхание, мысли, и без этого жизнь становилась бессмысленной и бесцельной. Только мешала одежда. Она гасила о себя звездные лучи, она мешала расправиться крыльям. И так приятно было вдруг почувствовать себя голым ангелом, ангелом женского пола, с выпуклой грудью, с широкими мягкими бедрами, с горячим животом, под которым росла черная кучерявая мурава. Лучше закрыть глаза, чтобы не спугнуть, не сморгнуть теплое счастье. И каким бесконечным было тело Антона! Ее рука, гладко путешествуя по нему, понимала, что и всей жизни не хватит, чтобы, обойдя и изучив все, вернуться к точке отправления. Я еще никогда-никогда… И я еще никогда-никогда… Ее подружки, из тех, побывалее, говорили, что в первый раз это бывает больно-приятно, и ей всегда представлялась какая-то еще непробованная пища, которую опытные едоки обозначили бы, например, как кисло-сладкую. Но теперь, сквозь это запотевшее представление, боли она не почувствовала совсем, напротив, была приятная легкая тяжесть внутри живота, которая медленно, словно пролитый кисель, все разливалась и разливалась, затекая во все пылающие уголки ее просторного тела.
Потом он проводил ее до дому, и она, не шевелясь, словно мумия, лежала в постели и не могла от счастья заснуть, но затем все же заснула, а наутро уже, безо всяких предвестников, с неожиданностью громового раската все закончилось. Напрасно она до полудня провалялась в постели, ожидая, что истосковавшийся Антон прокрадется к окну и разбудит ее. Не прокрался и не разбудил. Пришлось вставать и завтракать; и то, и другое не по желанию, а по привычке. Она покрошила в чай яблоко и, высасывая — губы трубочкой — ломтики с горячей поверхности, продолжила ждать. Совершенно ничего не происходило. Даже губам не было горячо. Несколько шагов по комнате. По-прежнему — ничего. Даже пол не скрипел под ногами. В большом зеркале, голубом из-за неба напротив, появилась она самое — простое ситцевое платье, надетое на голое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93