Дрессированные птицы сидели у многих на плечах — ну, попугаи и воробьи не в счет, а вот дрессированного страуса видеть прежде не приходилось, который тоже сидел на чьей-то шее, свесив вперед свои длинные мозолистые ноги.
А ведь было, было еще и собственное сердце, что каждым своим толчком окрашивало все происходящее цветом полупрозрачного малинового сиропа, от которого замедлялись движения и вытягивались слова, превращаясь не в прямые бессмысленные линии, но в многозначительные плавные волны, кои укачивали, приглашали к плаванию, нет, лучше к полету, приглашали к путешествию. А может быть, оно уже началось? Полковник Адлер видел себя со стороны (значит, кто-то догадливый удвоил мир еще одним зеркалом): шлем авиатора, карта предстоящего полета, слюда ногтя указательного пальца, ползущего по невидимой нити будущего маршрута, падающий откуда-то сверху пепел почти растаявшей папиросы.
Его, Адлера, провожали и ему, Адлеру, желали счастливого пути. И отъезд этот был нестерпимо желанен, он вдруг понял, как устал от промозглого и пронзительного одиночества. Он устал вспоминать и представлять. Он давно проморгал тот момент, когда воспоминания и представления перестали наполнять его изнутри теплой, с ванильным запахом негой, давать надежду, что рано или поздно они наконец-таки воплотятся во всю эту реальность, а именно в ласковые осторожные словечки, от прикосновения к которым так горячо, так приятно-горячо языку.
Главное, чтобы его не разоблачили. И разоблачение ни в коем случае не подразумевало сомнения ни в подлинности существования настоящего полковника Адлера (а, кажется, именно к этому клонили все собравшиеся), ни в паре его сыновей (очень кстати сгинувших в этот щекотливый момент). Он считал бы себя разоблаченным, если все эти безымянные люди вдруг учинили сейчас в его комнате обыск и из-под зеркальной амальгамы вдруг извлекли спрятавшегося там Антона Львовича Побережского, плоского, как картонная рекламная фигура человека напротив гостиницы, расхваливавшего какой-то неизвестный — по причине написания немецкими буквами — предмет.
— Вы все мне сейчас снитесь, — только для того чтобы запутать преследователей, твердым голосом произнес полковник Адлер. — Стоит мне проснуться, вы все немедленно исчезнете.
Кто-то в ответ даже похлопал, но большинство нахмурилось, выдавая напряженные размышления, и Адлер понял, что вот-вот все эти неприятные незнакомцы обо всем догадаются, нападут на правильный след и, действительно, извлекут откуда-нибудь дотоле притихшего Побережского.
Не было сомнений в том, что извлеченный на свет Божий Побережский станет не только опротестовывать свое сходство с полковником Адлером, но, напротив, всячески подчеркивать его, и путем какого-нибудь самого глупого и грубого наложения вдруг выяснится, что оба они совпадают до мельчайших деталек, до, например, седины, что скромно и незаметно вела себя на лбу, но с вызовом опалила виски, до розового перламутра глазных яблок, до редкой щетинки на пальцевых фалангах, до мало ли еще чего, и тогда уже никак нельзя будет отказаться от собственного случайного двойника, случайно же оказавшегося рядом.
Будто сама собой всплыла откуда-то фамилия следователя Коровко, и путем размышлений, на которые пришлось употребить еще несколько секунд стремительно тающего времени, предположилось, что, должно быть, с отцом Коровко доводилось служить, скажем, в одном и том же полку, сиживать за одним и тем же столом, игрывать в одну и ту же карточную игру. Но разве внемлет всему этому его сын, столичный выскочка и спесивец, разве поймет он традиции и обычаи старинной настоящей мужской дружбы, разве он…
Но вдруг Адлер отвлекся от Коровко, потому что с изумлением осознал, что стал понимать по-немецки. По крайней мере, смысл громко сказанной фразы, что «он или тот самый беглый русский банкир, или субчик, чертовски похожий на него», дался ему без труда.
И не было того языка, на котором можно было бы возразить, опротестовать эту опасную глупость. С утробным хрустом, будто ее пожирали, где-то с задних рядов послышалась газета, которая, став видимой, вдруг развернулась вовсю, явив полковнику Адлеру испуганное лицо Побережского, который в типографском исполнении был весь какой-то серенький, испуганный и малозначительный, несмотря на то что солитеру на галстучной булавке (принявшего на себя основную долю фотографического снопа) безусловно позавидовал иной из модников и галантерейных гордецов.
Очевидно, что эту же газету несколько дней назад ему подсовывали под дверь для предварительного, видимо, ознакомления и теперь ждали его реакции и растерянного комментария. Круг сужался. Хладнокровно он посмотрел на своих преследователей и мучителей. Их глаза горели безумием, а ноги нетерпеливо перетаптывались, словно с минуты на минуту должна была прозвучать команда к гону и травле.
И в ответ на их нетерпение вдруг так спокойно и прохладно стало, будто внутри наступили долгожданные заморозки; теперь он отчетливо сознавал, что в этот раз не позволит себе роскоши ошибиться, промедлить.
— Ваша взяла, — трезвым и твердым голосом сказал он, радуясь, что все слова его вдруг избавились от одышки и плоскостопия. — Ведь вы пришли за Побережским? Да, он прячется здесь. Да, я сейчас предъявлю вам его. Да, я вместе со всеми возрадуюсь решению правосудия.
Ах, как кстати за самым большим окном комнаты значился и балкон, снизу подпираемый двумя мускулистыми молодцами, сумевшими сохранить беспечность одинаковых лиц, невзирая на подтеки застывшей голубиной слякоти, щедро растекшейся по их напрягшимся торсам и плечам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93