Одновременно со вторым пилотом командуем: «Отбор!» – Филаретыч прыгает к тумблерам наддува. Теплый ветер мимо ушей в форточку прекращается. На ходу раздеваясь, входит бортинженер; запах керосина распространяется от его подошв. Еще раз нажимается кнопка проверки ламп сигнализации дверей и люков, и, наконец, в наушниках раздаются доклады.
Когда слышишь знакомое уже много лет, чуть гнусавое: «Штыри, заглушки, чехлы сняты, на борте» (именно «на борте»), – ей-богу, становится теплее и спине, и душе. Семья. Свои. Родные. Ворчат. Эти – довезут.
Наверное же, и они, члены моей летной семьи, услышав мой хохлацкий тенорок в наушниках, чувствуют что-то подобное.
И я начинаю ритуал:
– Внимание, экипаж! Подписан эшелон 10600, погода на аэродроме посадки…
Мы – справимся
Через полчаса самолет повисает в звездном небе, тишина обволакивает кабину; мы сидим и думаем каждый о своем.
Тут Алексеич как-то, соскучившись без своего капитана, сказал мне по телефону между делом:
– Ты думаешь, мы за тебя держимся, что ты – командир? Имярек (он назвал одиозную фамилию) – тоже командир… Не-е, мы за тебя держимся, что ты – интеллигент…
Ну, посмеялись.
А ты, говорю, кто тогда, что к интеллигенту тянешься?
– А я – разночинец.
Пусть будет интеллигент. Пусть разночинец. Пусть крестьянский сын и потомственный «аэрофлот». А работать нам легко и сподручно. И пока я болтался дома, подвешенный на медкомиссии, звонили, ну, если не каждый день, то раз в неделю, а то и чаще, интересовались смущенно-грубовато, как дела:
– Хоть омерзительный голос услышать…
Пролетал я в этом экипаже много лет, а – только штрихи к портретам. А ведь это – семья.
Даже друзья мои многолетние – по 15 лет дружим – а я их в глубине знаю, пожалуй, хуже, чем мой экипаж.
С другой стороны, я совсем, вообще не знаю круга знакомых и друзей моей ездовой упряжки – тех, что собираются у моих ребят за праздничным столом, на кого опираются они в трудную минуту; не знаю путем ни жен моих летчиков, ни детей их – так, по разговорам, вскользь.
Ненормально это: должны вроде бы дружить семьями, как это было принято отображать в художественных произведениях при соцреализме… нет – летаем дружно многие годы, а семьями собрались-то всего раз на какой-то праздник. И бутылку в экипаже… редко-редко.
Мы очень хорошо знаем достоинства друг друга, знаем и недостатки. Причем, если бы мы годами не работали вместе, плечо к плечу, спина к спине, а просто свела бы в один круг житейская ситуация – вряд ли бы сошлись… даже, пожалуй, заведомо невзлюбили бы друг друга. Очень уж, слишком разные мы люди.
Но свела в один экипаж работа. Надо было как-то уживаться – ужились.
Каков же должен быть стимул? И вообще, при чем тут стимул, когда во всем мире люди просто сходятся в одну кабину, выполняют свои функции строго по технологии, самолет в результате этого летит, а хозяин регулярно выплачивает за это много долларов.
Но мы русские люди. А русскому надо любовь и душу. Часто помогает бутылка. Но в моем экипаже как-то это не прижилось.
Видимо, все-таки, объединяет общая любовь к профессии, к Небу. Ну, и мне очень повезло, что все ребята подобрались с высоким чувством ответственности за свое дело и с другим прекрасным чувством: что «я – могу».
Значит, такое оно, наше Дело, что ради него поступаешься мелкими чувствами неприязни к соратнику за его недостатки.
Зато как объединило нас общее чувство, что мы – мастера.
Задело меня это словечко: «интеллигент».
Может, в том моя интеллигентность, что сумел разглядеть высокое чувство мастерства в разных по возрасту, интеллектуальному и культурному уровню летчиках?
Ну, уважаю я Личность. Может быть, в этом корень?
А может, это уроки старших командиров, с кем летал в молодости: интеллигентов Солодуна, Садыкова? Тех, кто не мог нагрубить, накричать, унизить? Тех, кто говорил о нашей прекрасной машине: «Ее люби-ить надо»? Тех, кто умел руками показать, как надо творить Полет?
И в чем, собственно, интеллигентность? Может, что я – не хам? Среди нашего брата всяких хватает – да как и везде. Я хамить не умею. Ругать тоже. Я лучше постараюсь, очень постараюсь – и красиво посажу машину в сложняке. И похвалю помощников. Раз, и два… и всегда. И мы сблизимся пониманием того, что мы – творцы. Мы созидаем Полет. Разные, ворчливые, вроде бы никакими сторонами не подходящие друг другу люди, мы находим общее в нашем деле – хребет! То, чего нельзя сломать никогда. И, может, в этом, в сотворении Полета – наша интеллигентность?
Мы ж не за деньги работаем. Разве наша зарплата – это деньги? Нет, это… подачка. Кость ездовым собакам. А мы работаем ради прекрасного ощущения сбруи на своих плечах и свежего ветра, бьющего в ноздри. И, оторванные от Полета, мы проносим ложку мимо рта.
За усердие и добросовестность в нашем общем деле, за трудолюбие, ответственность и бдительность в полете, я прощу человеку его желчность и ворчливость, умение разевать пасть и рвать изо рта, прощу бесцеремонность или не такую, как бы мне желалось, остроту и скорость мышления. Ну таким его создал Бог; мне не переделать, да я и не имею на это права. Не имею. Я не понимаю слова «перевоспитание». Может, в этом моя интеллигентность?
Пусть человек живет свободно. Пусть ему будет в радость тащить наше общее ярмо, занозы от которого мы все старательно выдергиваем из холок друг у друга.
Не даст такой экипаж ошибиться капитану. Не допустит. Они б себя уважать перестали – они, сотворяющие наш общий Полет, братья мои небесные.
В наших служебных отношениях я никогда не навязывал членам экипажа своего, командирского мнения, ну, в редких случаях, когда нет времени обсуждать – на то и единоначалие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97