Но я не знаю, что такое Франция. Когда я сюда приехала, Франция уже капитулировала. Что такое Франция?
– Это родина, – сказал Габриэль, не изменившись в лице. – А родина – это верность или неверность, преданность или вероломство. Вот смотри, я играю Берлиоза потому, что это культурная реалия, подтверждающая существование другой реалии, территориальной, которую мы называем Франция.
– А твой брат, или товарищ?
– Он исчез.
– Может, он во Франции?
– Может быть. Видишь ли, Инесса, когда ничего не знаешь о любимом человеке, его легко представить где угодно.
– Нет, я так не думаю. Если ты хорошо знаешь человека, то понимаешь, скажем, репертуар его возможностей. Собака не станет есть собаку, дельфин не убьет дельфина…
– Он вообще был очень спокойным. Мне довольно лишь вспомнить о его хладнокровии, чтобы понять, что именно это его и доконало. Его невозмутимость. Его хладнокровие.
Он рассмеялся.
– А может, моя невоздержанность – просто неизбежная реакция на его безмятежное обаяние.
– Ты мне не скажешь, как его зовут?
– Допустим, его звали Шолом, или Саломон, или Ломас, или Солар. Называй его как хочешь. Не имя в нем главное, а инстинкт. Понимаешь? Свой инстинкт я воплотил в искусстве. Я хочу, чтобы музыка говорила за меня, хотя прекрасно знаю, что музыка говорит только о самой себе, даже когда вынуждает нас слиться с ней. Мы не можем наблюдать музыку извне, со стороны, потому что тогда мы перестанем существовать для нее…
– О нем, расскажи мне о нем, – нервничая, попросила Инесса.
– Он, или Не-Он. Ему подойдет любое имя, – Габриэль улыбнулся взволнованной девушке. – Он всегда сдерживал свои инстинкты. И очень тщательно обдумывал все, что сделал или сказал. Поэтому невозможно предсказать его судьбу. Он чувствовал себя неуютно в современной жизни, которая заставляла постоянно размышлять, останавливаться, маневрировать. Я полагаю, ему хотелось бы жить в естественном, свободном мире, без сковывающих правил и ограничений. Я говорил ему много раз, что жизнь никогда не была таковой. Свобода, которой он жаждал, была в поиске свободы. Цель недосягаемая, но делающая нас свободными в борьбе за нее.
– А не бывает судьбы без инстинкта?
– Нет. Без инстинкта человек может быть прекрасным, но безжизненным, как статуя.
– Полная твоя противоположность.
– Не знаю. Откуда берется вдохновение, энергия, неожиданный образ – все то, что заставляет тебя петь, сочинять, дирижировать? Ты знаешь?
– Нет.
Габриэль округлил глаза в притворном изумлении.
– А я-то всегда думал, что у всех женщин от рождения намного больше ума и опыта, чем мужчине удается приобрести за всю жизнь.
– Это и называется инстинкт? – спросила Инесса, успокаиваясь.
– Нет! – воскликнул Габриэль. – Я уверяю тебя, что дирижеру оркестра нужно нечто большее, чем инстинкт. Нужно больше индивидуальности, больше силы, больше дисциплины – именно потому, что он не творец.
– А твой брат? – настаивала Инесса, уже не боясь скрытого подвоха.
– Il est ailleurs, – сухо отрезал Габриэль.
Это утверждение дало Инессе простор для догадок. Она оставила при себе мысль о поразившей ее красоте юноши и стала задавать вопросы, которые лежали на поверхности: Франция, проигранная война, немецкая оккупация…
– Он герой или предатель, Габриэль? Если он остался во Франции…
– Нет, конечно, герой. Он был слишком благороден, слишком предан, не думал о себе, мечтал о служении… Даже если речь шла только о сопротивлении, а не о действии.
– Тогда можно предположить, что его уже нет в живых.
– Нет, я полагаю, что он в плену. Я предпочитаю думать, что он в плену. Знаешь, в детстве у нас была любимая игра: по карте мира или на глобусе мы разыгрывали в кости какую-нибудь страну – Канаду, Испанию или Китай. Когда кто-то из нас выигрывал, он начинал издавать вопли, знаешь, Инесса, как эти ужасные вопли из «Фауста», которых я вчера от вас добивался; мы кричали, как звери, как визгливые обезьяны, которые криками обозначают свою территорию и сообщают об этом всем остальным обезьянам: Здесь я. Это моя земля. Это мое пространство.
– Выходит, пространство твоего брата может оказаться камерой?
– Или клеткой. Иногда я представляю себе, что он заперт в клетке. Я даже захожу дальше в своих предположениях. Иногда я представляю себе, что он сам выбрал себе клетку и перепутал ее со свободой.
Темные глаза Габриэля неотрывно глядели на другой берег Ла-Манша.
Море, отступая, постепенно обретало прежние границы. Стоял серый, холодный вечер. Инесса ругала себя, что не взяла шаль.
– Быть может, мой брат, словно пойманный зверь, будет защищать свое пространство, я хочу сказать, территорию и культуру Франции. От вероломного, дьявольского врага – нацистской Германии.
Пролетела стайка птиц. Габриэль взглянул на них с любопытством.
– Кто учит птицу петь? Ее родители? Или у нее только и есть что смутные инстинкты, и птица сама должна всему учиться, ничего не переняв по наследству?
Он снова обнял ее, неистово, почти грубо; Инесса усмотрела в этом порыве проявление деспотического мужского начала, этакий мачизм, решимость не дать ей спастись живьем… Хуже было то, что он притворялся. Маскировал свой сексуальный аппетит артистической экзальтированностью и тоном наставника.
– Представить себе можно все, что угодно. Куда он поехал? Какова его судьба? Он был великолепен. Намного лучше меня. Тогда почему, Инесса, мне выпала победа, а ему поражение? – Габриэль обнимал ее все крепче, он прижался к ней всем телом, и, избегая смотреть ей в лицо, стал горячо нашептывать на ухо:
– Инесса, я рассказал тебе все это, чтобы ты меня полюбила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43