Город ацтеков – мексиканский Иерусалим – преклонил колени перед маской глухого музыканта, которому было дано вообразить каменный гул готики и бурный поток Возрождения.
Кроны деревьев мягко шелестели после дождя, покорно отдавая по капле небесную влагу. Позади остался Берлиоз, его отголоски еще звучали в мраморной каверне, отважными французскими гласными разбивая оковы нордических согласных, эту «ужасную немецкую артикуляцию», облекающую слова смертоносной броней. Пламенеющее небо в «Валькирии» было реквизитом. Ад с черными птицами и хрипящими конями в «Фаусте» был из плоти и крови. Язычество лишено веры в себя, потому что не испытывает сомнений. Христианство верит в себя, потому что его вера всегда подвергается испытанию. В этих безмятежных садах Аламеды колониальная инквизиция казнила еретиков, а раньше индейцы торговали рабами. Теперь же высокие деревья, ритмично покачиваясь, скрывали наготу статуй, белых и неподвижных, эротичных и непорочных потому, что они были из мрамора.
Звуки далекой шарманки вторглись в тишину ночи: «Только твоя роковая тень, зловещая тень упорно преследует меня повсюду, где бы я ни находился…»
Первый удар Габриэль получил в лицо. Его держали за руки, чтобы он не мог сопротивляться. А потом усатый парень с жиденькой бородкой бил его коленями в живот и в пах, наносил удары кулаками по лицу и груди, а он лишь пытался смотреть на статую женщины, опустившейся на корточки в позе полной покорности, подставлявшей, malgr? tout, несмотря ни на что, свои мраморные ягодицы ласковой руке Габриэля Атлан-Феррара, которая оскверняла их белизну кровавыми пятнами, в то время как сам он старался разобрать эти чужие, непонятные слова – сука, твою мать, не приближайся к моей бабе, я тебе яйца оторву, это моя девка… «Хас, хас, Мефистофель, хоп, хоп, xon!»
Нужно ли было объяснять его поведение на побережье Англии? Он мог бы сказать ей, что всегда избегал ситуаций, в которых любовники начинают вести себя, как семейная пара со стажем. Отсроченное наслаждение – это священный и в то же время практически оправданный принцип истинного эротизма.
– А, так ты предполагал что-то вроде медового месяца… – улыбнулась Инес.
– Нет, мне бы больше хотелось, чтобы я остался в твоей памяти как загадочный любовник.
– Требовательный и неудовлетворенный, – она перестала улыбаться.
– Допустим, я оставил тебя в домике на берегу, чтобы сберечь редкое чудо невинности.
– Ты думаешь, нам это что-то дало?
– Да. Сексуальная связь мимолетна и вместе с тем вечна, хотя кажется преходящей. Напротив, музыка вечна, но оказывается преходящей по сравнению с постоянством того, что действительно длится один миг. Сколько продолжается самый долгий оргазм? Но сколько длится вновь и вновь возникающее желание?
– Это зависит от ситуации. Если между двоими или между троими…
– Ты этого ждала на пляже? M?nage a trois?
– Ты познакомил меня с отсутствующим, не помнишь?
– Я тебе сказал, что он появляется и исчезает. Его отлучки непредсказуемы.
– Скажи мне правду. Когда-нибудь на фотографии был этот юноша?
Габриэль не ответил. Он смотрел, как дождь смывает все на своем пути, и мечтал, чтобы он шел всегда и уносил с собой все воспоминания…
Они провели вместе вожделенную ночь, исполненную всеобъемлющей глубины и покоя.
Лишь наутро Габриэль нежно погладил Инес по щеке и сказал ей, что так понравившийся ей юноша, возможно, вновь когда-нибудь появится…
– Ты и вправду не знаешь, куда он уехал? – спросила она, не питая особых иллюзий.
– Думаю, он отправился далеко. Война, бои, бегство… Слишком много возможностей, а будущее столь неопределенно.
– Говоришь, ты приглашал девушек танцевать, а он смотрел на тебя и любовался.
– Я сказал, что он ревновал, но не завидовал мне. Зависть – это злоба по отношению к чужому благу. Ревность означает, что человек настолько важен для нас, что мы не хотим его ни с кем делить. Зависть отравляет нас ядом бессильного желания быть другим. Ревность же облагораживает – мы хотим, чтобы другой стал нашим.
Воцарилась долгая пауза, взгляд Габриэля застыл. Наконец он произнес:
– Я хочу увидеть его, чтобы искупить причиненное зло.
– Я хочу увидеть его, чтобы спать с ним, – ответила Инес без тени смущения, с ледяным целомудрием.
5
Всякий раз, расставаясь, они будут кричать: не-эль в лесу, все более холодном и пустынном, а-нель в пещере, все менее теплой и уютной, куда мужчина станет приносить шкуры бизонов, все реже забредающих к стоянке. Он будет убивать их уже не только для того, чтобы добыть пропитание тебе и твоей дочери, но и для того, чтобы уберечь вас от холодных вьюг, неожиданно проникающих сквозь отверстия в пещере, как дыхание белого мстительного зверя.
Стены постепенно покрываются невидимой коркой льда, словно отражая тяжкий недуг самой земли, все более пустынной и неподвижной, будто даже кровь животных и соки растений застыли навсегда под ледяным дуновением смерти.
He-эль будет кричать в зимнем лесу. Раскаты эха так разнесут его голос, что никакой зверь его не найдет. Голос станет маской охотника. Голос извергнется из слепой белизны лесов, равнин, замерзших рек и моря, потрясенного своей собственной ледяной неподвижностью… Одинокий голос обернется хором голосов, потому что весь мир превратится в гигантский купол, населенный белым эхом.
Ты, сидя в пещере, кричать не станешь, ты будешь петь, убаюкивая девочку, которой скоро исполнится три цветущих времени года, но в каменной берлоге твой голос раздается так, что колыбельная похожа на крик. Тебе становится страшно. Тебе известно, что твой голос – он всегда твой, но сейчас он начинает принадлежать миру, который угрожает тебе со всех сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43