Я поставлю пластинку. Ладно?
Жолт кивнул.
– Когда ты рассмотришь часы, мы пойдем в мою комнату. Это комната папина. Что поставить? «Ten years after»?
– Не надо. Я слушаю часы…
– Тебя это разве не раздражает?
Жолт отрицательно мотнул головой. Узнав, что часовщика нет дома, он успокоился.
– А твоя мама? – спросил он,
– Она приходит под вечер. За мной присматривает отец. В нашей семье у него самый зоркий глаз. И он постоянно за мной подсматривает.
– Почему?
– А потому что ему любопытно, провожают меня мальчики или нет. Однажды мы с Чабой стояли в самой глубине подворотни, и он все равно нас увидел.
Она потянула Жолта к окну.
– Подойди и скажи: видно отсюда, что делается напротив, в воротах?
Жолт сжал губы. Часовщик наверняка пользуется биноклем.
– Ты только подумай: привязался, будто мы обнимались, и до того взбеленился, что надавал мне пощечин.
– У вас такие порядки?
– Он же дерется из любви, понимаешь? Так что на пощечины наплевать. Главное – это его дурацкая болтовня. Он боится, чтоб не вышло из меня магдалины. Что это, знаешь?
– Твой отец просто зверь! – с возмущением сказал Жолт и, выместив обиду на незнакомом часовщике, испытал облегчение.
Он сел в красное кресло, откинулся назад и крепко прижался к спинке.
– Неважно, – сказала Ольга. – Четыре года я как-нибудь вытерплю. Всего несколько десятков пощечин. Вытерплю.
– Почему четыре?
– Тогда я уже стану совершеннолетней. Беда, понимаешь ли, в том, что я обожаю дразнить мальчишек. Я их дразню, и мне от этого весело.
Ольга вытянула красивые руки, потом мгновенно присела на корточки.
Жолт оцепенел. Все обрело вдруг определенный и ясный смысл: ее танцующая походка, вспыхивающие в глазах золотистые огоньки, множество хитроумных вырезов на одежде. Он искоса на нее взглянул, и у него закружилась голова.
Тысячетактное тиканье часов внезапно оборвалось, и густым, долгим звоном зазвучали часы в окованном медью стеклянном футляре. Донг-донг-донг! Гудящий бой и многократное тиканье смешались с мелодичным голосом девочки. Все вместе это звучало, будто нездешняя музыка, нежная и зловещая одновременно.
– Тебя долго не было на горе Шаш. Я без тебя скучала. А ты без меня?
– И я… я тоже… – прошептал онемевшими губами Жолт и смолк.
Ольга выпрямилась.
– Что с тобой? – испуганно спросила она.
Жолт в полном отчаянии твердил про себя стихотворный текст, который всегда ему помогал, когда он чувствовал себя неловко: «Внизу, в городе, сияет электрический свет…»
– Со мной ничего, – сказал он наконец более или менее сносно, но губы его все-таки прыгали.
Было видно, что Ольга потрясена.
– Я давно замечала, – отвернувшись, быстро заговорила она, – что с тобой что-то неладно. Еще тогда, когда водилась с Чабой. Чаба считал, что это от самолюбия. Правда? Жоли, скажи, что с тобой? Или это уже прошло?
Жолт покачал головой.
– Почему ты молчишь?
Жолт как-то судорожно, отрывисто засмеялся. Ну конечно, сейчас он начнет объяснять ей то, что объяснить он не может, – в этом же вся загвоздка. И он молча завертел головой: на стенах висели яркие тарелки с циферблатами, на одной была даже репродукция с картины Ван-Гога. Вот это здорово – тикающая картина. На железной подставке два мраморных стержня поддерживали белый циферблат, на циферблате стояла медная фигурка с топориком, а перед ней чурбачок. В другом углу медные сверкающие фигурки, мужская и женская, пилили бревно. Часы показали четыре, и дровосек ударил по чурке; раздался тонкий, высокий звук – тим-тим! – словно заиграл клавесин. Тут принялись за дело и пильщики; пила ходила, громко воркуя, будто дикий голубь.
– Тебе нравится? – спросила Ольга.
– Любопытно, – сдавленно сказал Жолт, преодолев на миг свою скованность.
А ведь все могло быть иначе. Он мог бы непринужденно заговорить о том, как можно спать под тиканье всех этих часов; они могли бы обсудить вопрос о часовщике и посоветоваться, как с ним быть; Жолт бы рассказал о своем отце, ладить с которым тоже ведь нелегко, потому что отец забивает ему голову множеством прописных, убийственно скучных истин, а он, Жолт, в это время думает о своем: все непоправимая, непростительная ошибка; человеку, которому никогда ни в чем не везло, который никогда и ни в чем не добился успеха, просто незачем было родиться. Любопытно, как рассудит эту проблему Ольга: зря он родился или не зря? И еще бы он мог рассказать об Амбруше. Потом, усилив громкость магнитофона и заглушив таким образом тиканье часов, они могли бы потанцевать. Но в том и загвоздка, что он точно приклеенный сидит в красном кресте, судорожно глотает и молчит как дурак. Ольга, расстроенная, тоже молчала. Ей казалось, что сейчас должно быть тихо, как в морге. Она неслышно прошлась по комнате, что-то быстро закинула в шкаф, потом так же тихонько выскользнула за дверь и вернулась с вазой конфет. Поставив ее на стол, она улыбнулась Жолту и молча показала на вазу.
– У нас есть кока-кола. Принести?
Глубокая тишина, взаимная неловкость толкали Жолта на неизбежное: броситься головой в омут, то есть признаться в своем поражении.
– Если хочешь знать… знать… – начал со злостью он, запинаясь и делая глотательные движения, – уже однажды, ко-ко-гда мне было т-три го-да, я стал довольно хорошо, по всем правилам, заикаться. Заикаться, понятно?
– Конечно, – сконфуженно, но с любопытством сказала Ольга. – Я знаю, ребята рассказывали…
– Ребята… на ребят… наплевать.
– Домонкош говорил, что ты вообще лишился способности говорить. Балда этот Домонкош, – объявила она с беспокойством.
– Что… что он сказал?
– Ничего интересного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75