По вечерам, когда они сидели перед телевизором, отец время от времени останавливался у них за спиной, и у Жолта начинала пылать голова – он боялся, что будет вырван из безопасности, которую ему обеспечивал телеэкран. Он забыл уже, как разговаривал обычно с отцом, когда они еще разговаривали. Ему чудилось, что отец бросал ясные, круглые фразы, они катились к нему легко и плавно, а он хитро от них уклонялся и что-то ворчал.
Жолт хотел бы поверить, что глупое положение, в котором оп находился прежде, больше никогда не вернется, что отец его «выпустил из рук» окончательно. Но тут же внутри него раздавался едва слышный голос: «Не окончательно, нет». Был ли угрожающим или ободряющим этот голос, определить Жолт не мог.
Если бы отец хотел разговаривать о другом, а не только об успеваемости и «будущем», Жолт рассказал бы ему, в какой прекрасной форме находится Зебулон: как отличился он на горе Шаш, сдав успешно экзамен и получив бронзовую медаль. Каким интересным и человеческим мог стать разговор о Зебулоне!
Но Жолт, к сожалению, изменить «педагогическую» тему не может, потому что между ним и отцом другой темы для разговора нет, а сейчас даже и этой единственной нет. Есть лишь сообщение, переданное Магдой и устанавливающее неприятный факт: только благодаря отцу Жолта Керекеша перетащили в восьмой класс.
Никто не говорил Жолту, что табель с отметками надо показать матери. Ей уже, наверно, доложили по телефону, что сына с грехом пополам перевели в следующий класс и что прочие его отметки – тройки и единственная пятерка по биологии – не представляют собой сколько-нибудь отрадного зрелища.
Несмотря на все это, он сунул под пуловер табель с отметками.
Жолт надеялся, что на улице Яс не окажется ни гостей, ни родственников, что у мамы, быть может, счастливый день и она не будет поминутно потирать глаза. А из-за табеля он и вовсе не беспокоился. Магде-один, разумеется, неприятно, что сын ее скверно учится, но свои огорчения, как и вечную мигрень, она всегда умела скрывать. Жолт видел тысячу раз, как незаметно, беззвучно мать плачет от боли: просто глаза ее наполнялись слезами. С ее красивого, овального, матового лица никогда не сходила чуть застывшая жизнерадостная улыбка. Видеть эту улыбку было тягостно. Однажды мама сказала: она так привыкла к головной боли, что без нее чувствовала бы себя, наверное, странно. Неприятно принимать лишь кучу таблеток, потому что от них пропадает аппетит. Только и всего. Неужели только-то и всего? Чтоб не быть никому в тягость, мама притворяется и лжет просто с блеском. Она вынуждена лгать вечно, потому что не хочет вечно жаловаться.
Это объяснение Жолт услышал как-то от Керекеша и поверил каждому слову.
Готовясь к встрече с матерью, Жолт всегда волновался и одновременно радовался: они так душевно, с таким удовольствием болтали друг с другом часок-другой. Потом мама вдруг умолкала. Она утомлялась. Она всегда очень быстро утомлялась, в этом была ее беда.
Когда в прихожей они обнялись, сын испытующе заглянул в лицо матери, но ничего на нем не прочел.
Магда-один была очень красива. Белое трикотажное прямое и очень свободное платье удачно скрывало ее худобу; на бледном выпуклом лбу под большим темным узлом волос едва заметно проступала вертикальная тоненькая морщинка; продолговатое матовое лицо освещала привычная радостная улыбка. Даже в глазах Жолт не заметил предательского влажного блеска и поэтому быстро определил, что мама действительно рада встрече, хотя на Зебулона поглядывает с некоторой боязнью.
– Его не надо бояться, мамочка, – сказал Жолт.
– Я не боюсь, – сказала она, не испытывая при этом к Зебулону никакого расположения. – Как поживаешь, песик?
– Поздоровайся, Зебулон! – приказал Жолт.
Зебулон тявкнул.
Мать вздрогнула от его трубного голоса, потом похвалила щенка за ум.
Они прошли в комнату, тесно заставленную мебелью и слегка пахнувшую пылью, и Жолт, примостившись в кресле, стал рассказывать о горе Шаш, о собачьих драках, в которых участвовал Зебулон. Рассказывал, зная, что мать это ни капли не интересует. Тем не менее она внимательно слушала либо делала вид, что слушает, и тем временем обслуживала Жолта, как заправская официантка. Она принесла холодное жаркое, хрен, апельсиновый сок. Жолт ел неохотно, но сока выпил два стакана.
Мать говорила о своих учениках. Изредка Жолт у нее их встречал. К ней ходил разный интересный народ, в основном студенты – русские, вьетнамцы, арабы. Мать учила их венгерскому языку. Среди учеников был один сириец, Хасан. Он приезжал в огромнейшем «мерседесе», денег у него была куча, и этому удивляться не приходилось, потому что отец Хасана был какой-то эмир и будто бы имел восемь жен. Последнее обстоятельство Жолта особенно забавляло, и положению Хасана он ничуть не завидовал – восемь мамочек все-таки многовато.
Мать сообщила новость: Хасан собрался жениться на венгерке, эмир поэтому страшно разгневан и грозит отречься от сына. А Хасану придется продать «мерседес»!
Потом Жолт увидел, как веки матери стали медленно опускаться. Он вытащил табель:
– Спокойно, мамочка, меня перетащили в восьмой. Надеюсь, эта новость тебя обрадует.
Мать в замешательстве просматривала отметки.
– По-моему, Жолти, в будущем тебе следует приносить табель получше.
– Лучше этого?
– Ты ведь шутишь, мой мальчик. Я уверена, что…
– Мамочка, я ничего не знаю и не умею.
– А что ты хотел бы уметь?
– Например, играть на гитаре…
– Хорошо, я поговорю с папой.
– Не говори. Я не хочу играть на гитаре.
– Но ты ведь только что сказал…
– Я сказал просто так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75