А Ракоши сосуществовал с ними. Идеология культа личности полностью совпадала с идеологией таких, как Тамаш Ацел.
Политический и поэтический приспособленец накануне венгерских событий в своей оде воспевал мирное сосуществование с милым его сердцу Западом. «Европа… уже и мы собираемся в путь, чтобы поднять шлагбаум… протяни же руку, помиримся и пойдем дальше, будем делать вместе, что можно и чего нельзя…»
Шлагбаум поднят – смерть, пожары, убийства перешагнули границу Венгрии.
Тамаш Ацел одет и обут надежно, будто собрался в дальний поход: на ногах лыжные штаны и горные ботинки на толстой подошве, а на плечах – непромокаемая, на теплой подкладке, с откинутым капюшоном спортивная куртка с множеством карманов и «молний»-застежек. Набрюшный карман куртки, похожий на пазуху кенгуру, оттягивал увесистый обломок разрушенной статуи – бронзовая кисть руки.
– Как ты попала сюда, полумосквичка, полумадьярка? – насмешливо вопрошал Ацел. – Кто ты? Хладнокровный наблюдатель? Будущий свидетель обвинения? Прокурор? Судья? Или друг революции?
Он рукавом куртки смахнул с воспаленного лица пот, копоть, блестки бронзы и умолк. Пытал взглядом, усмехался и нетерпеливо ждал, что она скажет.
Жужанна ответила ему презрительным молчанием.
– Да ты, оказывается, прослезилась, – воскликнул ниспровергатель. – Удивительно подходящий случай. Оплакиваешь «великого из самых великих»?
Жужанна не отвечала и теперь. Немыслимо было бы и 23 октября, думала она, если бы не процветали подобные личности. Ацелоподобные мухи всегда венчают загнившую голову идола.
– Обиделась? Понимаю, – притворно сочувствуя и притворно раскаиваясь, проговорил Ацел. – Не можешь простить мне оплошности… выбрал не тебя, такую красавицу, а твою скромную подругу Эржибет.
Страшный человек! Смердит и не чувствует собственного смрада.
– Не желаешь разговаривать с представителем революции? – Ироническая ухмылка на лице Ацела заменилась свирепым выражением. – А ты знаешь, дорогая, я ведь могу заставить тебя разговориться.
– Знаю! – кивнула Жужанна. – Все знаю о тебе, чем ты был и чем станешь. Знаю, зачем ты прикарманил обломок. Эта бронза – твой новый капитал, оборотная сторона твоей лауреатской медали.
Так оно и случится, как предсказывала Жужанна. Неделю спустя, после разгрома контрреволюции, Тамаш Ацел сбежит с Эржибет за границу. В Англии на сенсационном аукционе он выгодно продаст бронзу.
Будет он кормиться и клеветой на Венгрию. Продаст и Эржибет. Бросит ее на чужой земле, одинокую, беременную, бездомную, без единого шиллинга в кармане. На английские фунты и американские доллары приобретет свежую поденщицу…
Жужанна шла по городу, не выбирая дороги. Проспект. Маленькая площадь. Большая площадь. Круг трамвайных путей. Восточный вокзал. Улица Ракоци, Кошута. Набережная Дуная…
В центре многие дома оклеены разноцветными листовками – манифестами гальванизированных буржуазных партий. Листовки и битое оконное стекло, безлюдье, стреляные гильзы, сиротское солнце, красно-бело-зеленые кокарды и сквозняки, сквозняки, сквозняки. Такого лютого, пронизывающего до костей ветра, дующего разом со всех сторон, никогда еще не было в Будапеште.
Куда податься? Где найти тепло, тишину, свет?
Шла и шла Жужанна по ледяным хрустящим плитам, сквозь мертвые сквозняки.
Всюду, куда она ни попадала, – в кривом переулке Кишфалуди, в овальном здании кинотеатра «Корвин», на баррикадах Буды – одно и то же: жаждущие крови «турулы», удушающая атмосфера живодерни и мертвые сквозняки.
Если бы увидели все это оттуда, из Москвы!
Жужанна мысленно перенеслась в Москву, где прожила пять лет. Москвичи, с которыми она дружила, училась, и те, с которыми встречалась случайно, – все относились к ней с добрым вниманием, отдавали ей тепло своего сердца. Прекрасные русские люди! Нет, не останутся они равнодушны к братскому народу, попавшему в беду. Не отдадут на поругание социалистические завоевания Венгрии ни кишам, ни ацелам, ни парашютистам НАТО, ни штурмовым дивизиям Эйзенхауэра – Аденауэра. Не отдадут! Вернутся в Будапешт. Вернется и Арпад. Надо ждать их дома, больше негде.
Жужанна пошла домой. Дверь открыл Дьюла. Забыв свою неприязнь к сестре, обнял ее, потащил за собой.
– Вовремя вернулась! Где пропадала? Сейчас по радио выступит Имре Надь с чрезвычайным правительственным заявлением. Идем скорее!
Жужанна отстраняется от брата, с удивлением смотрит на него. Неужели этот взъерошенный, красноглазый, с одутловатым лицом, заросший, прокуренный цыган в измятом пиджаке, в грязной рубашке – Дьюла Хорват, поэт, профессор?
Дьюла в свою очередь удивляется:
– Что с тобой, Жужа? Не поняла? Не слышала? Выступление Имре Надя! Чрезвычайное сообщение. Пойдем! – Он снова попытался ее обнять.
– Пусти! Иду.
Она вошла в большую светлую комнату, в домашний клуб Хорватов, превращенный Ласло Кишем в свою штаб-квартиру.
Неузнаваем «Колизей». Выбиты стекла. На подоконниках – пулемет и бронебойное ружье. В стене зияет пролом, через него видны Дунай, Цепной мост и часть прибрежной Буды. Потолок почернел – следы неразгулявшегося пожара. Мебель сдвинута со своих привычных мест. Появилась и новая, случайная, натасканная из соседних брошенных и разграбленных квартир.
Камин полон огня. Над ним висит портрет погибшего Мартона.
Невдалеке от очага расположился радист с американской походной радиостанцией.
Огромная карта Будапешта висит в простенке. Телефон на зеркальной подставке трельяжа.
Бутылки с коньяком и водкой, разноцветные фужеры заполнили стол, накрытый грязной скатертью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105