Он не слишком любил летучие мышей, да к тому же они показались ему какимито слишком уж большими, но, хотя они и продолжат метаться рядом с ним и вопить своими характерными высокими голосами, угрозы для него они не представляли, и. притерпевшись к их быстрому полету, он продолжал подъем.
Мойши двигался вдоль стены, как какойто ночной зверь в час охоты. Вскоре он добрался до угла дома. Здесь было посветлее – большей частью от огней с площади. Он глянул на небо – край кучевого облака наполз на восходящую луну, – но он был вполне уверен, что преодолеет этот последний отрезок стены не замеченным снизу.
Мойши осторожно вытянул руку за угол так далеко, как только мог, и нащупал толстую лозу на фасаде дома. Потянул. Лоза держалась крепко. Он схватился покрепче и потянулся ногой.
Потом он думал, как же ему повезло, что он продолжал держаться правой рукой, потому что новая лоза оборвалась под его весом, и он ударился о стену дома, ободрал щеку о плюш и скользнул вниз. Он высвободил левую руку и мгновение висел, раскачиваясь, лишь на одной руке. Сила тяжести тянула его вниз, на улицу.
Упершись носками сапог, он остановил раскачивание и, прижавшись грудью к стене дома, стал искать на фасаде другую лозу. Отыскал, ухватился за нее покрепче. На сей раз она выдержала, и, задержав на несколько мгновений дыхание, Мойши повис на правом балкончике у забранного ставнями окна второго этажа.
На миг он сжался в комок за кованой решеткой, чувствуя себя совершенно беззащитным на свету. К тому же, забравшись сюда, он понял, что балкончик здесь скорее для украшения. Он не был предназначен для таких тяжестей.
Мойши вынул кинжал и всунул его острие в щель между деревянными ставнями. Нащупал простой металлический крючок и поднял его. Проник в комнату и закрыл за собой ставни.
Он оказался в маленькой комнатке с высокой кроватью с пуховиком и резным деревянным комодом, над которым висело очень большое овальное зеркало в бамбуковой лакированной раме. В углу стояло бамбуковое креслокачалка, словно ожидая возвращения хозяина. В комнате слабо пахло ароматами, на столике у кровати горел маленький светильник. Это само по себе было странно, поскольку у комнаты был нежилой вид, несмотря на все явные попытки ее оживить.
В три шага Мойши пересек комнату и приложил ухо к двери. Та оказалась слишком толстой. Он осторожно приоткрыл ее. Галерея с резными перилами огибала поверху то, что он счел за зал первого этажа.
Он вышел и замер. Слышалось слабое эхо тихих голосов. Мойши опустился на колени, вглядываясь сквозь перила. У передней двери стояла сеньора СегильясиОривара и разговаривала с Чиммоку. Похоже, он собирался выйти, поскольку был в темном плате.
– … как можно скорее, – услышал он. – И. ради Диоса, позаботься, чтобы он не выследил тебя.
Чиммоку молча кивнул и выскользнул из дверей. Теперь Мойши должен был быстро решить, что ему делать – остаться ли с сеньорой или посмотреть, что это за дело такое у Чиммоку ночью. Он выбрал первое не только потому, что таков был его первоначальный план, но еще и потому, что обстоятельства были на его стороне, оставив его с сеньорой наедине. Идти сейчас против них означало бы искать неприятностей на свою голову.
Сеньора заперла двери на засов и теперь шла к нему. Она стала подниматься по лестнице.
Мойши быстро и бесшумно отступил в комнату, через которую он проник в дом, прикрыл дверь, оставив щелку. Несмотря на зажженный светильник, он был уверен, что не эта комната спальня сеньоры. Он услышал, как она прошла мимо, и осмелился выглянуть. Он увидел, как она входит в комнату в дальнем конце галереи. Над дверью висел корабельный колокол из полированной меди.
Теперь уже обратного хода нет, подумал он. Чем дольше тянешь, тем больше вероятность того, что Чиммоку успеет вернуться.
Глубоко вздохнув, Мойши открыл дверь, вышел на галерею и беззвучно вошел в комнату сеньоры.
Чиизаи нашла меркадо без особого труда. Это было огромное одноэтажное сооружение в самом центре Корруньи. Меркадо был разделен на тысячи лавочек, каждую из которых снимал какойнибудь купен или торговец. Лавочками можно было владеть постоянно или временно, они могли переходить из рук в руки в течение всего нескольких дней, по мере того как прибывали или уезжали со своими посезонно завозимыми товарами купцы.
Временами, как сейчас, то есть по ночам или в непогоду, весь меркадо был покрыт. Тем не менее днем, под палящим далузийским солнцем, с отдельных лавочек крыши снимали, давая простор свету и бесконечной пестроте и блеску.
Даже сейчас, когда дневная торговля закончилась, в меркадо все еще царило оживление, хотя и другого рода, чем в дневные часы. Говорили, что меркадо Корруньи не спит никогда. Здесь всю ночь работники, сменяя друг друга, разгружали свежий товар, ремесленники трудились над изделиями из кожи, серебра, золота и драгоценных или полудрагоценных камней, жемчуга, над картинами, гобеленами и статуэтками из камня и глины. Далеко на задворках работали в своих раскаленных докрасна кузнях потные кузнецы. Днем только торговали, а ночью меркадо заполнял мастеровой люд, словно мифический ночной народец, исчезающий с рассветом. Поутру их сменяли готовые к отчаянному торгу купцы.
Таков был настоящий меркадо, который мало кто из жителей Корруньи когданибудь видел, поскольку этот город, в отличие от Шаангсея, не бодрствовал сутки напролет.
Чиизаи, очарованная, стояла на пороге меркадо, словно на берегу края обетованного. Она привыкла наблюдать за ремесленниками за работой – каждый буджун был в чемто мастер. «Что хорошего в том буджуне – говаривал ее отец, – который только убивать умеет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89