и вдруг в бездонном мраке, как слепящий сноп света, возникают не испытанные дотоле острые ощущения; боль вонзается в тело, плывут какие-то призраки, огромные лица склоняются над ним, чьи-то глаза сверлят его, впиваются в него — и нельзя понять, что это такое… У него нет даже сил кричать, он оцепенел от страха, глаза широко открыты, рот разинут, дыхание вырывается с хрипом. Вздутое припухшее личико морщится, складываясь в гримаски, жалкие и смешные… Кожа на лице и руках у него темная, почти багровая, в коричневых пятнах…— Господи! До чего безобразный! — с чувством проговорил старик, и, отойдя, поставил лампу на стол.Луиза надулась, как девочка, которую разбранили. Жан-Мишель искоса поглядел на нее и засмеялся.— Не говорить же мне, что он красавец! Ты бы все равно не поверила. Ну, ничего, это ведь не твоя вина. Они, когда родятся, всегда такие.Младенец вышел из оцепенения, в которое повергли его свет лампы и взгляд старика, и разразился криком. Быть может, он инстинктом угадал ласку в глазах матери и понял, что есть кому пожаловаться. Она простерла к нему руки.— Дайте его мне!Старик, как всегда наставительно, сказал:— Нельзя уступать детям, как только они заплачут. Пускай себе кричит.Все же он подошел и вынул ребенка из колыбели, бормоча себе под нос:— Ну и урод! Таких безобразных я еще не видывал!Луиза схватила ребенка и укрыла его у себя на груди. Она всматривалась в него со смущенной и сияющей улыбкой.— Бедняжечка ты мой! — пролепетала она, застыдившись. — Какой ты некрасивый, ой, какой некрасивый! И как же я тебя люблю!Жан-Мишель вернулся к очагу и с недовольным видом стал ворошить угли, но улыбка морщила его губы, противореча напускной суровости.— Ладно уж, — проговорил он. — Не горюй, он еще похорошеет. А если нет, так что за беда! От него только одно требуется — чтобы он вырос честным человеком.Ребенок утих, прильнув к теплой материнской груди. Слышно было, как он сосет, захлебываясь от жадности. Жан-Мишель откинулся на стуле и повторил торжественно:— Честность — вот истинная красота!Он помедлил, соображая, не следует ли развить эту мысль. Но слова не приходили, и после минутного молчания он сказал уже с сердитой ноткой в голосе:— А муж твой где? Как это вышло, что его в такой день нет дома?— Он, кажется, в театре, — робко ответила Луиза. — У них репетиция.— Театр закрыт. Я только что проходил мимо. Опять он тебе наврал.— Ах нет, не нападайте на него! Наверно, я сама спутала. Он, должно быть, на уроке.— Пора бы уже вернуться, — проворчал старик. И потом, понизив голос, словно стыдясь чего-то, спросил: — А он что… опять?— Нет, нет! Вовсе нет, отец, — торопливо проговорила Луиза.Старик пристально посмотрел на нее, она отвела глаза.— Неправда, — сказал он. — Нечего меня обманывать.Луиза тихо заплакала.— Господи боже мой! — воскликнул старик, ударяя ногой в подпечек.Кочерга с шумом упала на пол. Мать и ребенок вздрогнули.— Не надо, — сказала Луиза. — Я вас прошу! А то он опять заплачет.Ребенок, казалось, несколько секунд колебался, заплакать ему или продолжать свою трапезу. Но так как нельзя было делать то и другое сразу, он в конце концов снова принялся за еду.Жан-Мишель продолжал уже тише, но еще с гневными раскатами в голосе:— Чем я согрешил, за что мне такая кара, что сын у меня пьяница! Стоило жить, как я жил всю жизнь, — всегда во всем себе отказывать!.. Ну, а ты-то, ты почему его не можешь удержать? Ведь это же, черт возьми, твоя обязанность! Что это за жена, у которой муж Никогда не сидит дома!Луиза расплакалась еще сильнее.— Не браните меня, мало у меня и так горя! Я уже все делала, что только можно. Вы думаете, мне самой не страшно, когда я тут одна его дожидаюсь?.. Мне все мерещится — вот его шаги на лестнице. Потом ждешь — вот сейчас откроется дверь, а какой он войдет? Какой будет? Мне прямо нехорошо, когда я об этом подумаю.Она задыхалась от рыданий. Старик встревожился. Он подошел к ней, укрыл одеялом ее вздрагивающие плечи, погладил по Волосам загрубелой рукой.— Ну, ну, перестань, не бойся, я же тут, с тобой.Она заставила себя успокоиться — ради ребенка; даже попыталась улыбнуться.— Напрасно я вам сказала.Старик глядел на нее, покачивая головой.— Бедняжка, — проговорил он. — Неважный я тебе сделал подарок.— Я сама виновата, — откликнулась она. — Не надо было ему на мне жениться. Теперь вот жалеет.— О чем это ему жалеть, скажи, пожалуйста!— Вы сами знаете. Ведь и вы тоже не хотели, чтобы он на мне женился.— Ну, что об этом вспоминать. Мне, правда, было немножко досадно. Такой молодец, как он, — я не в обиду тебе говорю, но ведь верно, — и образованный — я для него ничего не жалел — и музыкант какой, настоящий виртуоз — он мог бы и получше тебя найти. А то что это — из простых совсем, и денег-то ни гроша, даже не музыкантша! Чтобы у кого-нибудь из Крафтов жена была не из семьи музыкантов — этого уже сто лет не бывало! Но ведь я же на тебя зла не держал, а потом, когда лучше узнал тебя, то даже и полюбил. Да и вообще раз выбор сделан, так назад не пятятся! Выполняй честно свой долг — и все!Он вернулся к очагу, снова сел и, помолчав, изрек с той торжественностью, с какою произносил все свои афоризмы:— Главное в жизни — это выполнять свой долг!Он помедлил, как бы ожидая возражений, сплюнул в огонь. Но так как ни мать, ни дитя не обнаружили желания ему противоречить, он не сказал больше ни слова.
Долгое время оба молчали. Оба предавались невеселым мыслям — старый Крафт, сидя у очага, Луиза, откинувшись на подушки. Старик думал о женитьбе сына, и, вопреки своим недавним уверениям, не без горечи. Луиза думала о том же и винила во всем себя, хоть ей и не в чем было себя упрекнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135