Она замолчала. Я глядел на нее со странным чувством обожания и разочарования, как варвар мог бы смотреть на идола, которого он все еще любит, но в которого он больше не верит, как в божество. Хотя то, что она говорила, нисколько не противоречило моим теориям, — как же я мог жаловаться? Я не верил в Бога; мог ли я сожалеть, что она разделяла мое неверие? Я невольно хватался за старомодную идею, что вера должна быть священным долгом в женщине; я не был в состоянии объяснить причину такого суждения, разве только, что это была романтическая фантазия иметь хорошую женщину, которая будет молиться за того, у кого нет ни времени, ни желания молиться за себя. Между тем было ясно, что Сибилла — слишком «передовая» для соблюдения таких обрядностей: она никогда не будет молиться за меня, и если у нас будут дети, она никогда не научит их, чтоб первым их воззванием к Небу была молитва за нее или меня. Я подавил легкий вздох и собрался заговорить, но в это время она подошла ко мне и положила обе руки мне на плечи.
— У вас печальный вид, Джеффри, — сказала она ласковым тоном, — утешьтесь: еще не слишком поздно изменить ваше намерение.
Я встретил вопросительный взгляд ее прекрасных, лучезарных глаз, чистых и ясных, как сам свет.
— Я никогда не изменю своего намерения, Сибилла, — ответил я, — я вас люблю, я вечно буду любить вас, но я не хочу, чтоб вы себя так немилосердно анализировали…
— Вы находите их странными? — сказала она, — в эти-то дни «новых» женщин! Я нахожу, что, благодаря газетам, журналам и «декадентским» романам, я во всех отношениях готова быть женой! — И горько засмеялась. — Ничего нет в этой роли неизвестного для меня, хотя мне еще нет двадцати. Я уже давно готовилась быть проданной по самой высокой цене, и те несколько смутных понятий о любви, о любви идеалистов и поэтов, которые я знала ребенком в Виллосмире, все исчезли и рассеялись. Идеальная любовь умерла, и хуже чем умерла: вышла из моды. После всех заботливых наставлений о том, что все ничтожно, кроме денег, едва ли вас может удивлять, что я говорю о себе, как о предмете для продажи. Брак — для меня торговый договор, ток как вы сами хорошо знаете, что, как бы вы ни любили меня или я вас, мой отец никогда бы не позволил мне выйти за вас замуж, если б вы не были богаты и богаче большинства людей. И я прошу вас, не ожидайте свежего и доверчивого чувства от женщины с извращенным сердцем и душой, как у меня!
— Сибилла, — сказал я горячо, — вы клевещете на себя! Я убежден, что вы клевещете на себя! Вы одна из тех, что живут в мире, но сами не от мира сего. Ваша душа слишком открыта и чиста, чтобы замараться даже в соприкосновении с грязью. Я ничему не поверю, что вы говорите против своей нежной и благородной натуры; и я вас очень прошу, Сибилла, не огорчайте меня постоянной темой о моем богатстве, или я стану смотреть на него, как на проклятие. Будь я беден, я бы вас также любил.
— О, вы могли бы любить меня, — прервала она со странной улыбкой, — но вы не посмели бы сказать мне это.
Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею.
— Итак, Джеффри, — сказала она, — я кончила свою исповедь. Мой ибсенизм, или какой-нибудь другой «изм» интересует меня, и нет нужды нам тревожиться о нем. Я сказала все, что было у меня на душе: я сказала правду, что сердцем я не молода. Но я хуже, чем все другие моего «круга». Я в вашем вкусе, ведь так?
— Моя любовь к вам не может быть так легко выражена, Сибилла! — ответил я несколько скорбно.
— Все равно, мне нравится ее так выражать, — продолжала она. — Я в вашем вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я вас теперь прошу пойти к моему отцу и поскорей купить меня, заключить торговый договор. И когда вы купите меня… Не смотрите так трагично! — и она снова засмеялась, — и когда вы заплатите священнику и заплатите подругам невесты браслетами или брошками с монограммами и заплатите гостям свадебным пирогом и шампанским и сведете со всеми счеты, даже с последним человеком, который закроет дверцы свадебной кареты, увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома, где лицо моей матери преследует меня, как привидение среди мрака, где я измучена ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и где мне снятся такие страшные сны?.. — Теперь ее голос вдруг упал, и она спрятала лицо на моей груди. — О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из этого ненавистного Лондона и будем жить в Виллосмире. Я найду там старые радости и счастливые прошедшие дни.
Тронутый ее умоляющим тоном, я прижал ее к своему сердцу, чувствуя, что едва ли она была ответственна за сказанные странные слова, в том измученном и возбужденном состоянии, в каком она, очевидно, находилась.
— Все будет, как вы желаете, моя дорогая, и чем раньше вы будете моей, тем лучше. Теперь конец марта. Хотите венчаться в июне?
— Хочу, — ответила она, продолжая прятать свое лицо.
— Теперь же, Сибилла, помните, чтоб о деньгах и торгах не было больше разговора. Скажите мне то, чего вы еще мне не сказали, что вы любите меня: и любили б меня, если б даже я был беден.
Она прямо и решительно посмотрела мне в глаза.
— Я вам не могу этого сказать: я вам сказала, что не верю в любовь; если б вы были бедны, то, наверно, я бы не вышла за вас замуж.
— Вы откровенны, Сибилла!
— Лучше быть откровенной! А разве нет?
И она, вытянув цветок из букета на ее груди, стала прикалывать его к моему сюртуку.
— Что хорошего в притворстве? Ведь вы ненавидите бедность и я тоже. Я не понимаю глагола «любить»: временами, когда я читаю книгу Мэвис Клер, я верю в существование любви, но едва я захлопну книгу, моя вера исчезает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145