Он помахал рукой, а я резко крикнул:
– Осторожно! Вряд ли все мины подорвались!
– Сейчас проверим.
Он двинулся сквозь проход так спокойно, будто гулял в парке в выходной день, лишь иногда останавливался, отбрасывал с дороги обрывок проволоки и шел дальше как ни в чем не бывало.
Неожиданно послышался рев мотора, и наверху появился армейский вездеход «фольксваген». У обрыва он лязгнул тормозами, из него выскочили несколько солдат и бросились вниз. Штейнер не обращал на них никакого внимания.
– Очень сожалею, но теперь я мало что могу сделать. Надеюсь, ты это понимаешь?
– Естественно.
– При тебе есть оружие?
– Только нож.
– Отдай его мне.
Он сунул нож в карман и подхватил раненого с другого бока.
– Вынесем его отсюда, пока он не умер у нас на руках, – сказал он. – Это может тебе здорово помочь.
– В глазах Радля? Ты шутишь...
Он пожал плечами и добавил:
– Все возможно...
– В этом худшем из возможных миров, – отпарировал я. – Пригляди за Симоной – вот все, что я прошу. Забудь об этой ночи и вообще обо всем. Сохрани Симону невредимой. А на меня времени не трать. Я теперь ходячий труп, мы оба это знаем.
– Ты рисковал жизнью, спасая немецкого моряка. Это тебе зачтется. Знаешь, даже Радль иногда прислушивается к голосу разума.
– Чьего разума? Какого-нибудь унтер-офицера? – рассмеялся я. – Брось! Разум для полковника – лишняя обуза. Везде так, и у нас в Англии тоже. Он просто выставит тебя за дверь, и все.
– Нет, – сказал он, притушив улыбку. – Не выйдет.
Поддерживая раненого, мы протащились по вязкому песку и лужам прибойной полосы и пересекли проволочное заграждение. На той стороне нас поджидали люди в форме немецкой полевой жандармерии – их нагрудные латунные бляхи были так же броски и заметны, как и красные фуражки английской военной полиции. Их было четверо – три фельдфебеля и майор. Двое из них приняли у нас парня, осторожно положили его на носилки и ввели ему какое-то быстродействующее лекарство из пакета первой помощи.
Штейнер, отойдя шага на три, стряхивал песок со своей шинели. Майор выступил вперед и оглядел меня с головы до ног.
– Кто вы? – спросил он требовательно на ломаном французском.
Он был в замешательстве и не знал, как поступить. Ибо перед ним стоял странного вида человек в насквозь промокшей гражданской одежде, лицо которого было изуродовано зарубцевавшимся шрамом, да к тому же еще одноглазый. Вспомнив про свою пустую глазницу, я быстро натянул повязку.
За меня ответил Штейнер.
– Майор Брандт, – сказал он, – этот человек – британский офицер, который только что пожертвовал своей свободой ради спасения жизни немецкого матроса.
Ни один мускул не дрогнул на лице Брандта, равно как и тон его голоса, когда он услышал это. Поколебавшись, он обернулся ко мне и сказал на вполне сносном английском:
– Назовите себя.
– Моя фамилия Морган. Личный номер 21038930. Звание – полковник.
Он щелкнул каблуками и, вынув из кармана портсигар, сказал:
– Сигарету, полковник? Думаю, вы не откажетесь.
Я взял сигарету, прикурил от зажигалки и с явным удовольствием затянулся. В конце концов, сигарета могла оказаться последней.
– Теперь, – вежливо сказал он, – я должен просить вас пройти со мной в плац-комендатуру в Шарлоттстауне; комендант острова Сен-Пьер полковник Радль, несомненно, пожелает поговорить с вами.
Какая любезность, однако... Я двинулся было вперед, как вдруг Штейнер, сняв свою шинель русского образца, протянул ее мне.
– Если полковнику угодно, – сказал он, посмеиваясь.
Только натянув шинель, я понял, как продрог.
– Спасибо, командир, – сказал я. – За это и за другое тоже.
Щелкнув каблуками, он козырнул мне. Ей-богу, от такого приветствия прослезился бы самый въедливый служака из бригады королевских гвардейцев, помешанный на строевой подготовке.
Я повернулся и пошел следом за носилками вверх по склону.
* * *
Шарлоттстаун поразил меня сильнее, чем все, что я видел до сих пор. Те же мощеные улицы и дома, сочетавшие французский провинциальный стиль с английским, те же сады, окруженные высокими стенами для защиты от постоянных ветров. Все было таким, как и прежде, и одновременно другим.
Дело было не в явных знаках войны, не в дотах на побережье, не в колючей проволоке и не в разбитой бомбежками гавани. В глаза лезло иное: щиты с объявлениями на двух языках – немецком и английском; эсэсовец, остановившийся прикурить сигарету у старого здания почты, на стене которого еще сохранилась надпись: «Королевская почта»; серо-зеленые мундиры; машины со свастикой на борту, стоявшие на площади Палмерстона. Я шел как в дурном сне и никак не мог проснуться.
Вездеход высадил нас на площади и двинулся дальше, увозя раненого матроса. Остальной путь мы прошли пешком, шагая вверх по крутой мощеной Шарлотт-стрит мимо пустых магазинов. Стекла витрин были разбиты, краска облупилась – здесь царило запустение. Неудивительно – пять лет оккупации.
Плац-комендатура, то есть немецкая гражданская власть (хотя властей на острове и без того было полным-полно), размещалась в здании, которое до войны занимал островной филиал Вестминстерского банка. Когда-то у меня там был текущий счет; согласно порядку счет и теперь должен был иметься, что меня немало позабавило, особенно когда я вошел через гранитную арку в прохладный вестибюль здания.
За прилавком из красного дерева корпели трое служащих в мундирах. Двое часовых возле двери в бывший кабинет управляющего оказались эсэсовскими парашютистами – угрюмые, изрядно отощавшие парни; у каждого на груди был Железный крест и трехцветная ленточка участника боевых действий в России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61