Знал ли он об улице Вольтера? А может, на размышления его навел развод Поцци?
Они спали вместе, в одной постели, и, случалось, их потные тела соприкасались. Они раздевались и одевались на глазах друг у друга. Пользовались одной ванной.
— Мы как чужие, хотя живем и спим вместе. И все-таки я до сих пор люблю и жалею его, поскольку знаю» это просто мания, болезнь.
Даже если бы он не заметил меня на улице Сент Андре-дез-Ар, все было бы так же. Такой уж у него характер. Он сразу почувствовал, что меня переполняет энергия, а он медлителен, робок, создан для жизни в своем уголке.
Он боялся меня, боялся каждого моего шага. Он боялся, что мне откроется жизнь, совсем другая, чем с ним.
Он не верил даже в самого себя. Ему ничего не хотелось. Он женился потому, что все женятся, чтобы не быть в одиночестве, но никогда не знал страсти, только ревность, и ему в голову не приходило, что женщина еще и самка… Вот уже четыре года, как он не прикасался ко мне.
На лестнице послышались шаги, тяжелые, медленные. Мать бесстрастно смотрела на дверь, сдерживая первый порыв. После долгой тишины дверь открылась.
На пороге стоял отец, лицо его не выражало никаких эмоций.
— А я-то думаю, где ты, — обратился он к жене.
— Как видишь, здесь. Не один ты ходишь к Андре на чердак.
— Тебе не кажется, что уже поздно?
— Сейчас спускаюсь. Спокойной ночи, Андре. Не решаюсь сказать: «Спокойной ночи, Било», — ты этого не любишь.
— Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, папа.
Он не сдвинулся с места: не хотелось целовать их по очереди на глазах друг у друга.
— Спускайся. Я иду, — сказала мать.
— Я подожду тебя, — промолвил отец.
— Как хочешь.
И она, вздохнув, вышла за ним на лестницу.
Глава 2
Водяной пузырь в тенте надулся, отяжелел и грозил прорвать парусину.
Хозяин в черном пиджаке и полосатых брюках долго озадаченно смотрел на него, потом вернулся в пивную.
Он вышел снова с тремя официантами, вооруженными швабрами, и на добрых пять минут посетители забыли обо всем: на их глазах разыгрывался спектакль, за перипетиями которого они наблюдали с такими серьезными лицами, словно смотрели на пожарников, поднимающихся по высокой лестнице.
— Простите, мсье… Простите, мадам…
Официанты залезали на стулья, размахивали швабрами, пытаясь приподнять Пузырь, чтобы слить воду за край парусины, а хозяин давал им указания.
Торопливые прохожие, державшие зонтики как щиты, задерживались, чтобы понаблюдать за этой операцией, словно она была сложной и опасной; даже полицейский со свистком в зубах и тот с любопытством поглядывал издали на происходящее.
Поглощенные собой Андре и Франсина, молчали, не упуская ни одного движения официантов. Но либо стулья были слишком низкие, либо швабры короткие.
Лестницу принес сам хозяин. Он влез на нее, дотянулся шваброй до пузыря и стал сдвигать его к краю.
Когда наконец ему это удалось и поток воды хлынул на тротуар, вид у него стал почти геройский.
— Тебе не пора, Франсина?
— Я не спешу. Мы ужинаем в половине восьмого, потому что в восемь братья ложатся спать. А бывает, что у отца пациенты и он ужинает один.
— Ты составляешь ему компанию?
— Когда могу. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
— Как раз стараюсь припомнить — о чем бы. В основном это мелочи, которые сами по себе ничего не значат, но в веренице событий принимают иной смысл.
Он грустно улыбнулся. — Вот уже два часа я занимаюсь тем, в чем упрекаю своих родителей — исповедуюсь. Значит, я не столь силен, как думал.
Пора объясниться.
Рассказывая об отце с матерью, я словно пытался облегчить душу. Каждый из них хочет убедить себя в своей правоте. Каждый хочет жить в согласии с самим собой. Ты отдаешь себе отчет, что я знаю тебя всего два месяца и встречаемся мы только шестой раз?
Я поклялся ничего не рассказывать тебе, а ты, оказывается, в курсе всех наших семейных секретов.
— Ты жалеешь об этом?
— Я предпочел бы сохранить их для себя.
— Ты мне не доверяешь?
— Доверяю. Но когда начинаю думать, мне кажется, что никому нельзя доверять.
— Ты пессимист, Андре.
Он заставил себя улыбнуться.
— Напрасно ты так думаешь. Я стараюсь жить без иллюзий, хотя их у меня больше, чем у кого бы то ни было. Преподаватель литературы считает меня циником, поэтому я ни разу не получил хорошей отметки за сочинение.
— Ты пишешь то, что думаешь?
— Да, и мне безразлично, что он поставит. Твой отец католик?
— Нет. Мама католичка, вернее, была. До восьми лет я каждое воскресенье ходила с ней в церковь.
— Учитель упрекает меня в том, что я пренебрегаю духовными ценностями, не проявляю интереса к Библии и евангелиям и увлекаюсь исключительно языческой мифологией. По его мнению, это пробел в моем образовании. Знаешь, я никогда не был в церкви и даже не представляю, как там себя вести.
— А твои бабушка с дедушкой?
— Бабушка ходит к мессе каждое утро, а дедушка был неверующим.
— Ей сделали операцию?
— Чуть не забыл. Как раз из-за этого и произошла новая ссора. В понедельник во время обеда зазвонил телефон. Трубку снял отец.
— Да… Да, это я, мадмуазель… Алло!.. Пелегрен? Я уже начал беспокоиться и собирался звонить тебе. Понимаю, да… И что?.. Меня это не удивляет… Два?.. Да, конечно, правильно, что прооперировали… Я пошлю ей, цветы, а она будет упрекать меня в том, что я транжирю деньги… Позвонишь завтра?.. Мне будет спокойнее… Кто знает… Спасибо…
Мать смотрела на него вопрошающим взглядом. — Пелегрен, — сказал он, снова садясь за стол. — Сегодня в семь утра бабушку оперировали и удалили два камня из желчного пузыря. В десять она пришла в сознание и попросила чашку кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31