— Спокойной ночи, Франсина. Мое почтение твоим родителям. — И твоим тоже.
Далеко не то же! Впрочем, его родителей не было дома. Вряд ли они участвовали бы в этом телефонном разговоре: они ничего не знали.
Должно быть, на бульваре Виктора Пого продолжают говорить о нем. Неужели Франсина рассказала родителям о том, что они видели?
— Я им все рассказываю, — призналась она, когда приезжала ужинать к ним на виллу.
В тот вечер, как и в другой, на ужине в Ницце, Андре показалось, что между его матерью и г-жой Буадье не возникло симпатии. А вот глядя на мужчин, сидевших в креслах друг против друга, чувствовалось, что они старые друзья, могли бы встречаться почаще и вместе им легко и не скучно.
Его матери было явно не по себе. Как обычно в таких случаях, она говорила слишком много, слишком лихорадочно, и г-жа Буадье смотрела на нее не без удивления.
Андре не принимал участия в беседе. Сразу после ужина он увел Франсину в свои владения, в мансарду с голыми балками.
— Тебе повезло! — воскликнула она. — У тебя есть свой уголок, где можно не наводить порядок.
В мансарде царил обычный кавардак, и Франсина делала открытие за открытием.
— Ты играешь на гитаре?
— Пробовал три года назад, но быстро потерял интерес.
— К гантелям тоже?
— Я упражняюсь с ними, когда переработаю или злюсь. Они хорошо успокаивают нервы.
— На кого злишься?
— На себя.
— И часто такое бывает?
— А ты никогда не злишься на себя?
— Иногда. Если обижаю кого-нибудь. Ты тоже?
— Нет.
Он пытался объяснить. Чуть было не ляпнул:
— Злюсь, когда причиняю боль самому себе. Слишком просто и не совсем точно.
— Когда веду себя не так, как следовало бы. Например, у нас в школе есть преподаватель, который не любит меня, но я так и не знаю почему.
— Могу спорить, что это преподаватель английского языка. — Как ты догадалась?
— Потому что я никогда не могла понять наших преподавателей английского и немецкого. Преподаватели языков непохожи на других.
— Так что же, раз он не любит меня, я должен стать его врагом?
— Не уверена.
— Я знаю, как разозлить его, и знаю, что весь класс будет на моей стороне. И когда такое случается, я начинаю его жалеть. А потом сержусь на себя и за то, что пожалел его, и за то, что разозлил.
— И тогда, возвратясь домой, берешь гантели. ТЫ ложишься на этот коврик, верно?
Кусок красного ковра, скорее, половика с неровными краями, сохранившийся еще с Эльзасского бульвара.
— Я почти всегда занимаюсь и читаю на полу. А поскольку пол сосновый, бывает, и занозу посадишь.
— Один из моих братьев тоже любит валяться на полу. Папа говорит, что для молодых это очень полезно.
— Когда я слушаю музыку, то лежу на спине. У них не было мансарды; она привела его в свою комнату с мебелью светлого дерева: почти ничего лишнего — все просто, свежо.
— Видишь, у меня нет беспорядка. Да и родители не допустили бы этого.
Что могли сказать Франсина с матерью, если они действительно говорили о нем, в то время как Буадье, заполняя служебные формуляры, слышал их разговор через открытую дверь?
— Ты уверена, что это была она?
— Он ее тоже сразу узнал. Разве сын не узнает свою мать с другой стороны улицы? И потом, ее машина…
— А она видела вас?
— Не знаю. В какой-то миг Андре побледнел и сразу изменился.
— Она одна вышла из того дома?
— Я увидела ее первой, когда она была еще в дверях.
Промолчи я, он ничего и не заметил бы: ведь мы собирались идти в другую сторону. Слова вырвались у меня непроизвольно.
— Ясно.
— Думаешь, он мучается?
— Я не настолько хорошо его знаю, чтобы ответить на твой вопрос. Он понимает, что это за дом? — Я тоже познакомилась с ним недавно и видела его всего три раза, но могу поспорить, что, проводив меня, он снова вернулся туда.
— Поэтому ты и звонишь?
— Отчасти. Мне хочется снова увидеть его. Может быть, я нужна ему. Но завтра я действительно должна ехать в Канн, к Эмилии.
— Ты будешь говорить об этом с Андре?
— Конечно нет, если только он не начнет первым, что, по-моему, не в его стиле. Напротив, он постарается ничего мне не показать. Друзей у него никогда не было — он их не ищет, о себе говорить не любит, и, похоже, ему никто не нужен.
— Даже ты?
— В какой-то момент, в самом начале нашего разговора, я думала, он повесит трубку. А ты знали?
— Что?
— О его матери?
— Пожалуйста, не задавай мне таких вопросов.
— Значит, знала.
— Люди говорят разное и чаще плохое, чем хорошее. Мне не в чем упрекнуть ее.
— Но ты не хотела бы с ней дружить?
— Не из-за этого.
— Сознайся, вы не очень-то понравились друг другу.
— Здесь, пожалуй, нет ни ее, ни моей вины. Она, скажем так, не совсем понятна мне и утомляет меня.
— Женщины, вы еще не перестали сплетничать?
— Значит, подслушиваешь? А что ты думаешь сам? Ведь ты знал ее раньше меня.
— Ничего не думаю. Если интересоваться характером и судьбой всех, кого я знал в молодости, мне не хватит времени на собственную жизнь.
— Но ведь ты не будешь отрицать, что из-за нее он бросил медицину и поступил в стоматологическое училище?
— Вполне возможно, но такое могло случиться и со мной. Он был менее терпелив, чем мы, — хотел жениться. Дантистом он мог быстрее заработать себе на жизнь, чем решив стать врачом. Даже без специализации ему пришлось бы, если мне не изменяет память, учиться пять лет.
— И как они жили, пока он учился?
— По вечерам, а иногда и по ночам он работал в протезной мастерской вот и все, что я знаю. — Думаешь, он счастлив и ни о чем не жалеет?
Что мог сказать Буадье? И что мог ответить на этот вопрос Андре, возвращаясь в свою мансарду? Впрочем, ни на один вопрос, которые он задавал себе, ответа не находилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31