— Хорбекская графиня была красивая женщина, — сказала она и как бы в доказательство прибавила: — Второй муж у нее американец.
— Мерзкая тварь она была, вот кто, — сердито махнула платком Анна Прайбиш. — И с управляющим путалась, и с офицерами. Я почти уверена, что она и мальчишек вроде Даниэля «просвещала».
— А гардероб? — Фройляйн Ида восторженно закатила глаза и знай свое: — Это вот платье — от нее. Несколько смело, не так ли?
— В Писании сказано, — раздраженно заметила Анна, — Вавилон был великой блудницей. Господи, что понимали в таких вещах древние святые, Хорбека они не видали.
Но фройляйн Ида не желала слезать с любимого конька.
— Цветастое, — объявила она, — вообще мне к лицу!
— Ида! — взорвалась Анна.
— Да? — засмущалась фройляйн Ида.
— Надо накормить кур.
— Ах, кур.
Фройляйн' Ида поднялась, с улыбкой посмотрела на девочку, точно говоря: вот видишь, она же не в своем уме. Потом, шелестя рюшками, проследовала к дверям и там остановилась.
— Думаешь, я ничего не понимаю, Анна? А я точно помню, все началось с рубашки. Ты тоже виновата. Вечно норовишь всех перехитрить.
Анна взмахнула рукой:
— Вон!
— Как угодно. — Фройляйн Ида откинула голову, как обиженный ребенок, и оставила их одних.
Казалось, слова сестры задели старуху за живое, она смотрела прямо перед собой, теребя кисти скатерти, потом наконец подняла голову:
— Тут, за этим столом, мы часто сиживали с твоей матерью... Господи, как давно это было...
— В сорок четвертом, — рассказывала Анна Прайбиш, — Гитлер приказал стереть с лица земли город Варшаву, дом за домом. И вот привезли еще один эшелон «рабочей силы»; всех прибывших построили во дворе замка и, как бы это сказать, учинили что-то вроде торгов. Осматривали женщин: крепкие ли ноги? Что они смогут поднять руками? Среди женщин была пятнадцатилетняя девочка, тонюсенькая, никто на нее не польстился, я ее и
ваяла. Звали девочку Сирена, что ли, или как-то похоже, В общем, не выговоришь. Я и говорю: «Тебя зовут Ирена, ПОНЯТНО?»
Она пугливо кивнула: Ирена, так ее потом все и звали. Девочка была робкая и запуганная, знаешь, как собачонка, которую долго и беспричинно колотили. Много времени прошло, пока она доверчивее стала.
Полякам в те времена запрещалось садиться за один стол с хозяином-немцем. Не скажу, чтобы я делала ей добро специально, хвастаться не стану, но тут в трактире, бог мой, неужели накрывать себе и ей отдельно? Я женщина практичная, вот мы зачастую и питались вместе. Я усердно занималась с ней языком, мне это правилось, и было очень забавно, потому что она нередко коверкала слова.
В конце концов выяснилось, что все ее близкие погибли во время восстания. Она рассказывала жуткие вещи. Никого у нее не осталось, кроме некоего Владека, дальнего родственника, он вместе с другими поляками жил в мужском лагере при имении.
Та история случилась под конец войны. Однажды кончила я завтракать, а девчонка все вертится у стола.
«Ну, — говорю, — Ирена, в чем дело?»
Она отвечает:
«Хозяйка, Владек, родственник, все вещи совсем капут».
Что бы мне дать ей рубашку сына, он в тридцать девятом погиб, так нет, не могла расстаться с его вещами.
«Все капут, — говорит, — у меня есть материал. Вы можете шить рубашку?»
«Есть материал? — спрашиваю. — Откуда?»
Ну, Владек этот ей подсунул. Бежит в комнату и возвращается с двумя метрами бязи, по краю весь кусок опален.
«Господи, — говорю, — плохонький лоскуток».
А Ирена печально так говорит, что не умеет шить. Тут меня, видать, черт попутал. Я не больно-то мастерица шить, но, думаю, покажу-ка малютке, что умеет хорошая хозяйка, и ну кроить, затарахтела «зингером», отгрызаю нитки, то и дело узлы распутываю, нитки-то были сущее барахло, и сшила рубашку — швы косые, один рукав длиннее другого, — любой отбивался бы руками и ногами, вели ему надеть такое. А Ирена уж так обрадовалась. Руками всплеснула, и мне тоже радостно. Ты еще узнаешь, Аня, сколько радости может испытать человек, когда сделает доброе дело.
С этого псе и началось. Сидим мы как-то вечером за столом, вдруг стучат — управляющий Доббин и Крюгер.
«Хайль Гитлер!»
«Хайль Гитлер!»
«Да, — говорю и тоже руку тяну и цыкаю на Ирену: — А ты себе чего-нибудь поищи в кухне, только курам не забудь оставить».
Лишь бы не показать, что мы с малюткой ладим. Она поняла, покорно присела и хотела было с подносом вон из комнаты.
Доббип ее за руку хвать, одна тарелка упала на пол и разбилась.
«Полька останется!»
Ну, ты меня знаешь, я такого не люблю, не на ту напали, и раз по столу:
«В моем доме командую я!»
«Минуточку». Доббин открывает портфель, швыряет на стол рубаху: не знакома ли мне?
Я сразу смекнула: косые швы — мое произведение, а сама не спеша так надеваю очки, поднимаю рубашку кончиками пальцев. «Нет, — думаю, — дудки, меня не купишь, нипочем не признаюсь». И говорю:
«Господи, грязь-то какая!»
Поляк, мол, один в ней разгуливал, прямо сенсацию произвел — надо же! — белая рубаха в лагере. Крюгер сейчас займется девчонкой, рубашка-то ее. Отпираться
бессмысленно, поляк сознался! Где Ирена украла рубашку?
«Не украла! — Ирена протестует, все на меня показывает, призывая в свидетели. — Хозяйка знает, не украла».
«Ничего я, деточка, не знаю», — думаю. Доббин девчонке руку выворачивает, та в крик, на колени рухнула.
«Будешь. говорит!,, падаль?!»
У нес волосы на лицо упали. А мне уж ее голова на плахе мерещится.
«Господа боже, — кричу,— разве так важно, откуда взялась эта тряпка, зачем столько шума из-за рубахи?»
А Доббин мне: нечего, мол, прикидываться тупее, чем я есть, и разъясняет — за кражу полякам положена смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117